Мэри Шелли - Франкенштейн

А сегодня утром, когда я вглядывался в изможденное лицо Франкенштейна, опасаясь увидеть признаки надвигающейся кончины, несколько матросов из палубной команды вошли в каюту. Один из них заявил, что экипаж уполномочил их обратиться ко мне с просьбой, в которой я, как человек разумный и всегда внимательно относящийся к нуждам экипажа, не могу отказать. Сейчас мы затерты во льдах и может случиться, что вообще отсюда не выберемся. Но если даже в ледовом поле и откроется проход, у матросов есть опасения, что я поступлю безрассудно и попытаюсь вести судно дальше на север, к новым опасностям и верной гибели. Вот почему команда настаивает, чтобы я в присутствии всех ее членов дал слово, что, как только «Маргарет Сэйвилл» освободится, поверну на юг – туда, где поверхность океана еще свободна от ледяной брони.

Меня это поразило. Мне и в голову не приходило отказаться от достижения цели, и, уж конечно, я не помышлял о возвращении, если бы вдруг перед нами открылось пространство свободной ото льдов воды. Но имел ли я право отказать морякам в их просьбе?

Я мучительно колебался. И тут Франкенштейн, лежавший безмолвно и казавшийся до того ослабевшим, что едва мог понять смысл происходящего в каюте, внезапно заговорил, обращаясь к матросам:

– Чего вы требуете от вашего капитана? Неужели сейчас, когда пройден столь трудный и далекий путь, вы так легко готовы отказаться от всего, ради чего терпели лишения? Разве не сами вы назвали эту экспедицию «славной»? А почему? Наверняка не потому, что ваш путь пролегал по тихим и теплым водам южных морей, а по той причине, что вам предстояли великие опасности и испытания, подстерегавшие вас на каждом шагу. Капитан надеялся на ваши стойкость и мужество, на вашу способность твердо смотреть смерти в лицо и побеждать ее. Вам предстояло прославиться и принести пользу человечеству, ваши имена были бы на устах у всех, как имена людей, не устрашившихся сурового Ледовитого океана. Вы же при первой серьезной опасности готовы отступить к своим очагам и унылой повседневности. Что ж, тогда вас ждет совсем иная слава – слава людей, у которых не хватило духу выносить стужу и настоящие опасности. Зачем тогда, зная, на какое дело вы идете, было наниматься на судно, забираться так далеко к северу? Чтобы в конце концов заставлять своего капитана позорно повернуть? Проще было сразу объявить: да, мы трусы, не способные ни на что. И вот что я вам скажу напоследок, матросы. Вам нужны сила и стальная твердость настоящих мужчин, неколебимая прочность прибрежных скал, о которые разбиваются любые волны. Этот лед не настолько крепок, какими могут быть человеческие сердца, рано или поздно он растает или раскрошится, и, если вы будете единодушны в своем стремлении, он не устоит перед вами. Не стоит вам возвращаться домой как проигравшей армии с поля неудачного сражения, вернитесь как герои, которые сражались и победили по праву!

Его голос к концу речи окреп, глаза засверкали, и казалось, что чувства, которые охватили Франкенштейна в эту минуту, передались каждому из присутствующих.

Мои люди были взволнованы. Никто из них не произнес ни слова, они лишь смущенно переглядывались между собой. Тогда вмешался я, приказав им разойтись и обдумать то, что они здесь услышали. Я обещал, что не поведу судно дальше на север, если большинство экипажа этому воспротивится, но добавил, что не теряю надежды на то, что к ним снова вернется мужество и стремление к цели.

Когда матросы разошлись, я обернулся к человеку, который поддержал меня в столь трудную минуту; однако горячая речь, по-видимому, отняла у Франкенштейна последние силы, он казался почти безжизненным.

Не берусь предсказывать, каким окажется мнение команды, но что касается меня, я бы скорее погиб, чем вернулся как побитый пес, так и не справившись со своей задачей. Но, боюсь, именно так все и случится – люди, которых не ведет жажда открытий и чести, ни за что не согласятся и дальше терпеть жестокие лишения…

3

Что ж, жребий брошен: большинство экипажа потребовало возвращения, и я дал на это свое согласие. Если, конечно, корпус «Маргарет Сэйвилл» выдержит натиск льда и мы не погибнем еще до того. Малодушие и нерешительность этих людей погубили все мои надежды, и, боюсь, еще многие годы тайна Северного полюса так и останется тайной за семью печатями. Чтобы вынести подобное поражение, требуется поистине философское спокойствие, а его-то у меня и нет.

Но утратил я не только надежду на небывалое открытие и славу первопроходца. Я потерял нежданно обретенного друга. Вот об этом я и хочу рассказать подробнее, тем более что времени у меня теперь достаточно – ветер и волны несут наше судно к берегам Скандинавии, а затем и Англии.

Девятого сентября ледовые поля пришли в движение. С гулом и грохотом, от которого закладывало уши, гигантские льдины начали ломаться и раскалываться. В любую секунду нас могло раздавить, как ореховую скорлупку, но мы не могли ничего противопоставить натиску стихии – оставалось только выжидать и надеяться на счастливый случай.

Я оставил на мостике помощника, а сам спустился в каюту, потому что к этому времени несчастному Франкенштейну было уже настолько худо, что он не мог оторвать голову от подушки. Лед вокруг нас трещал; резкий юго-восточный ветер гнал его к северу, а к утру задуло с запада, и поверхность океана почти полностью освободилась от многолетнего льда. Лишь кое-где плавали раскрошившиеся обломки льдин и отдельные глыбы.

При виде всего происходящего матросы испустили вопль радости – они уже знали о моем согласии. От их криков и топота по настилу палубы Франкенштейн вышел из забытья и, едва шевеля губами, спросил о причине, вызвавшей шум.

– Они радуются тому, – мрачно отвечал я, – что скоро вернутся в Англию.

– Значит, вы действительно решили повернуть обратно?

– К несчастью, да. Я не могу противиться их требованиям. Нельзя вести человека на подвиг вопреки его воле и подвергать его смертельной опасности, которую он до конца не осознает.

– Ну что ж, – прошелестел он. – Возвращайтесь домой, а я возвращаться не намерен. Вам проще отказаться от своих намерений – они ваши и ничьи больше; моя же задача поручена мне Небом, и я не вправе ни отказаться от нее, ни повернуть обратно. Я знаю, что слаб, но духи, которые ведут меня, дадут мне новые силы.

С этими словами он попытался встать, но тут же рухнул навзничь и надолго потерял сознание.

Потребовалось много времени, чтобы Франкенштейн пришел в себя, и мне не раз чудилось, что остатки жизни уже покинули его тело. Однако он все же открыл глаза. Дыхание его прерывалось, он едва мог говорить. Врач дал ему успокаивающее снадобье и строго велел ни в коем случае не тревожить больного. После чего отвел меня в сторону и вполголоса сообщил, что всего несколько часов отделяют моего друга от последнего порога.