Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Дитрих, старина! Как поживаешь? Я не видел тебя с самого Парижа. — Он говорил мягким голосом, был учтив в обращении и смотрел с упорной настойчивостью.

— У меня теперь приход в Хохвальде. Не такой большой, как у тебя, Вилли, но зато тихий.

Архидьякон перекрестился:

— Видит Бог, ты прав. Здесь было слишком много волнений за последние несколько лет. Сначала сражающиеся за корону Людвиг и Фридрих, затем бароны — Эндиген, Юзенберг и Фалькенштайн, — опустошавшие Брейсгау в течение шести лет по одному Богу известной причине… — Он сделал жест рукой в сторону часовни Искупления грехов человеческих, которую бароны построили в знак примирения. — …Затем «кожаные руки», сокрушающие, жгущие и вешающие на своем пути. Так безумие передалось от верховных властителей к власть предержащим и потом простому люду. Следует возблагодарить Господа за эти десять лет мира — Господа и Швабскую Лигу. Фрайбург и Базель навязали ныне мир баронам, а Цюрих, Берн, Констанц и Страсбург присоединились, как ты слышал, быть может. Пойдем пройдемся. Ты слыхал что-нибудь об Ауреоли, или Буридане, или ком-либо еще? Пережили ли они чуму?

— Не слыхал. Мне сказали, Оккам собирается примириться с папой.

Вилли усмехнулся и подергал за свою черную с проседью бороду:

— Пока не ввяжется в новую ссору. Он, должно быть, дремал, когда его класс обсуждал «Благословенны мирные». Или, может быть, францисканцы не учат этому в Оксфорде.

В главном нефе купол над головой, казалось, бесконечно вздымался ввысь, и Дитрих понял, что Грегор имел в виду, когда говорил об освещении внутри храма. Подле входа в колокольню стояла прекрасная статуя Девы Марии с двумя ангелами по бокам, изваянная по канонам предшествующего столетия. Витражи в окнах были современными, за исключением небольших круглых витражей в южном трансепте, которые также были выполнены в прежнем стиле.

— Меня беспокоит один теологический вопрос, ваша милость.

— Должно быть, и впрямь беспокоит, если я вдруг стал «вашей милостью». В чем он заключается?

Дитрих передал ему пакет и кратко объяснил свои мысли относительно крэнков, которых он описал только как странников ужасной наружности, управляемых в большей мере инстинктами, нежели разумом. Может ли народ, управляемый таким образом, иметь душу?

— Если рискуешь ошибиться, — сказал Вилли, — то лучше склоняться к хорошему. Предполагай, что у них есть души, пока не подтвердится обратное.

— Но недостающий разум…

— Ты придаешь разуму слишком большое значение. Разум — и воля — всегда уязвимы. Подумай о том, как человек отдернет руку из пламени, не рассудив сперва sic et non.[133] Подчинение привычкам и условиям не исключает у живого существа наличие души.

— А что, если существо имеет звериное, — рискнул Дитрих, — а не человеческое подобие?

— Звериное!

— Свиньи, например, или лошади, или… или кузнечика.

Вилли засмеялся:

— Такой поверхностный спор! Звери обладают душой, подобающей им.

— А если звери могут говорить, создавать инструменты и…

Вилли резко остановился и вздернул голову.

— К чему так беспокоиться, Дитль, из-за secundum imaginationem?[134] Подобные вопросы составят хорошую школьную головоломку по логике, но они не имеют практического значения. Мы были сотворены по образу и подобию Божьему, но Бог не имел физического тела.

Дитрих вздохнул, и Вилли положил ладонь на его руку:

— Но ради прежних парижских дней я обдумаю этот вопрос. В этом проблема школ, знаешь ли. Они учат практическим наукам: магии, алхимии, механике. Вся эта диалектика подвешена в воздухе. — Архидьякон помахал рукой над головой, подрагивая кончиками пальцев. — Ну, народ ничего так не любит, как хороший спор. Помнишь толпы на еженедельных открытых диспутах? Я скажу, каковы мои первые суждения. — Архидьякон поджал губы и поднял вверх указательный палец. — Душа есть форма тела, но не так, как статуя имеет очертания formation[135] terminatio materiae,[136] ибо форма не существует отдельно от материала. Нет белизны без белого объекта. Но душа не форма в прямом значении этого слова, и, в частности, не очертание материи передает ее сущность. Следовательно, очертания сущего не воздействуют на его душу, ибо тогда что-то более низкое управляло бы чем-то более высоким, что невозможно.

— Венской собор постановил иначе, — подсказал Дитрих. — Девятый параграф провозглашал, что душа является формой, как и любая другая форма.

— Или представляется таковой. Бедный Петр Ауресли. Он так старался примирить это положение с учением отцов Церкви, но вот что происходит, когда ты позволяешь комитету любителей бесплодно проводить время над подобными предметами. А теперь, Дитль, обними меня, и я тебя оставлю, чтобы обдумать твою проблему.

Оба обнялись на несколько мгновений, потом облобызались.

— Да пребудет с тобой Господь, Вилли, — сказал Дитрих на прощание.

— Ты должен чаще навещать Фрайбург, — ответил архидьякон.

Выйдя из собора, Дитрих вытянул шею, рассматривая горгулий на карнизе, пока не отыскал ту, о которой упоминал Грегор: демон, уцепившийся за стены неестественно длинными конечностями и отставивший свой зад над площадью. На лапах были устроены стоки, которые направляли дождевую воду через его задний проход прямо на рыночную площадь внизу. В народе его прозвали «Сруном».

Смех Дитриха привлек внимание неопрятной дамы, торгующей копченой рыбой в близлежащей палатке на площади.

— Добрый 'те день, пастор, — сказала она с эльзасским акцентом, — Держу пари, там, откуда ты приехал, нет ничего похожего на собор Богоматери.

— Да. Ничего похожего. Но и здесь тоже нет ничего похожего на то, откуда прибыл я.

Женщина бросила на него многозначительный взгляд:

— Все наоборот, да? Я знавала одного такого мужчину, о да. Я могла показать ему прекрасную зарю, а он цитировал какое-то парижское светило, считавшее, что, быть может, это Земля вращается вокруг Солнца. На вещи всегда можно взглянуть с иной стороны. — Она вздернула подбородок и изучила лицо Дитриха. — Я видела 'тя прежде, и ты как-то помогал ему… Подойди, положи сюда свою руку. То, что я никогда не забуду, так это прикосновение его руки к моей груди.

Дитрих отшатнулся, и женщина засмеялась:

— Но он не был холоден как рыба, — сказала она. — Нет, он никогда не гнушался этих сладостей. Во всем их разнообразии, а? — Она засмеялась вновь, но смех ее постепенно угас. Когда Дитрих повернулся уйти, он успел сделать всего несколько шагов, прежде чем голос торговки пригвоздил его к месту: — Они ищут его, — сказала она. — Быть может, не так, как я, ибо они хотят его повесить, а я хотела совсем иного. В любом случае, он неподходящий мужчина для меня, он так изящно изъяснялся. Они уже ищут не так рьяно, но, быть может, все же повесят, если он попадется им в руки.