Мэри Шелли - Франкенштейн

3

Прибыв в Женеву, я застал отца и Эрнеста в добром здравии, но весть, которую я принес, сразила их наповал. Я словно воочию вижу сейчас фигуру моего отца – в недавнем прошлом крепкого, полного энергии и жизненной силы человека. Гибель Элизы, которая значила для него больше, чем дочь, на которую он перенес всю любовь, на какую только способен человек преклонных лет, превратила его в развалину. Мой отец едва мог передвигаться, стал безучастен ко всему и смотрел вокруг невидящим взглядом.

Будь тысячу раз проклят демон, заставивший его так страдать и обрекший на гибельную тоску! Отец больше не вставал с постели, его силы таяли день ото дня, и не прошло недели, как он скончался у меня на руках.

А я? Что чувствовал я тогда? Как жил?

Об этом мне нечего сказать; я потерял все связи с реальным миром и ничего не ощущал, кроме невыносимой тяжести и мрака. Порой мне снилось, что я вместе с друзьями и подругами давних дней брожу по цветущим альпийским лугам и лесистым долинам, но, просыпаясь, я чувствовал себя узником в сыром каземате, о котором забыл весь свет. За этим следовали такие приступы тоски, такие бездны отчаяния…

Однако постепенно я начал яснее осознавать свое положение, и тогда мне вернули свободу. Оказывается, меня признали временно помешавшимся и поместили в приют для душевнобольных, где в течение долгих месяцев моим пристанищем была одиночная палата-камера.

Но и свобода была бы мне ни к чему, если бы, по мере того как здравый рассудок возвращался, во мне не проснулась жажда мести. Теперь я вспомнил все до мельчайших подробностей и принялся размышлять о причине своих бедствий, а следовательно, и о монстре, созданном мною, о гнусном демоне, вырвавшемся на волю и разрушившем мою жизнь. Теперь я молился лишь об одном – чтобы чудовище оказалось в моих руках и я мог бы расправиться с ним с такой же неукротимой жестокостью, с какой оно погубило моих близких.

Я строил бесчисленные планы, которые оставались неосуществленными, изобретал самые изощренные способы мести, но сам я был слишком слаб и изможден недугами, чтобы воплотить в жизнь хоть один из них.

Тогда, примерно через месяц после выхода из приюта, я обратился к городскому судье по уголовным делам и заявил, что намерен предъявить обвинение, поскольку мне известен убийца моих близких, и я прошу его употребить все имеющиеся у него полномочия для задержания негодяя и предания его суду.

Судья выслушал мои слова участливо и благожелательно.

– Будьте уверены, господин Франкенштейн, – сказал он, – я приложу все усилия, чтобы преступник был схвачен.

– Благодарю вас, – ответил я. – А сейчас я хотел бы дать показания, которыми вы смогли бы руководствоваться в своих действиях. Однако предупреждаю: это настолько странная, почти невероятная история, что я опасаюсь – вы не поверите мне. Но у истины есть одно свойство – как бы причудливо она ни выглядела, она заставляет в себя верить. То, что вы сейчас услышите, – не плод болезненного воображения, к тому же у меня нет никаких причин лгать или фантазировать.

Произнося эти слова, я в глубине души принял важное решение: как бы ни отнеслись власти к моим показаниям, сам я буду преследовать своего врага до тех пор, пока не сотру его с лица земли. Только такая цель могла хотя бы временно примирить меня с жизнью. Затем я кратко и ясно изложил всю свою историю, называя точные даты и даже время тех или иных событий и воздерживаясь от каких-либо оценок случившегося.

Поначалу судья слушал меня с глубоким недоверием, но постепенно его лицо становилось все более внимательным и сосредоточенным. Когда я приближался к концу, на нем было написано лишь величайшее удивление с небольшой примесью скепсиса.

Завершая свои показания, я сказал:

– Итак, речь идет о существе, которое не является человеком в полном смысле этого слова. Но это не значит, что оно неподсудно, и в ваших силах, господин судья, принять меры к тому, чтобы цепь этих адских злодеяний была бы наконец разорвана!

Этот мой призыв вновь вызвал перемену в лице судьи. До сих пор он слушал мою исповедь, как слушают рассказы о всевозможных загадочных или сверхъестественных явлениях; однако, когда я потребовал, чтобы он начал действовать как представитель закона, к нему вернулись прежние сомнения. Стараясь немного успокоить меня, судья проговорил:

– Я бы с огромной охотой оказал вам любую помощь в поимке преступника, но ведь существо, о котором вы поведали, обладает силой, многократно превосходящей человеческую. Оно, по вашим словам, способно жить в недоступных пещерах и берлогах и невероятно выносливо и неприхотливо. Кроме того, с момента совершения преступлений прошло уже несколько месяцев, и откуда нам знать, куда могло направиться чудовище и где оно сейчас обитает!

– Я ни на минуту не сомневаюсь в том, что монстр кружит где-то неподалеку, готовя новые злодеяния; его убежище в Альпах. А если это так, то почему бы не устроить на него облаву и не уничтожить, как опасного горного хищника? Но я, кажется, угадываю ход ваших мыслей, господин судья. Вы все-таки не доверяете моему рассказу и ищете причины, чтобы ничего не предпринимать! – с гневом произнес я.

Судья выглядел смущенным.

– Нет, господин Франкенштейн, вы ошибаетесь, – возразил он. – Я предприму все, что в моих силах, но вы должны понять и мои колебания. Посмотрите на вещи трезво: судя по вашему описанию, изловить и достойно покарать это чудовищное существо практически невозможно. И, боюсь, несмотря на все усилия, нас ждет впереди только разочарование.

– Я не буду вас переубеждать, сударь, так как вижу, что это совершенно бесполезно. Вы отказываетесь мне помочь. В таком случае для меня остается только один путь: посвятить весь остаток своей жизни уничтожению убийцы, которого я же и создал. Я не нахожу себе места, когда думаю о том, что он до сих пор жив и насмехается над нами. Месть – скверное чувство, но, кроме нее, у меня на этой земле больше ничего не осталось!..

Я весь дрожал от мучительного напряжения и горечи; должно быть, в том, что я говорил, звучала немалая доля безумия, и женевский судья расценил мое возбуждение и ярость как отголоски еще не вполне излеченной душевной болезни. Он попытался успокоить меня, словно малого ребенка, и про себя уже окончательно решил, что все, сказанное мною, – не что иное, как сложный и внешне убедительный, но все-таки болезненный бред, маниакальная идея, захватившая измученную утратами душу.

Я покинул его дом, крайне раздраженный и взволнованный. В голове моей роились всевозможные замыслы, но я был не в том состоянии, чтобы разумно и спокойно мыслить. Ярость ослепляла меня, но жажда мести придала мне сил и, в конце концов, вернула спокойствие. Я вполне овладел собой и в дальнейшем действовал расчетливо и хладнокровно даже в минуты, когда мне грозила немедленная смерть.