Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Народ у нас завистливый, лучше с крысами жить будет, чем видеть довольство другого. Мужик, хозяин собачки, убивался – словно баба. А зачем благополучие свое выставлял – полушубок справил, сапоги? Вот кому нанять его не по карману было, и отомстил.

Словно поняв, что бульки нет, крысы завозились сильнее, одна даже куснула – пробно, готовая тут же отпрыгнуть. Он не удержался, вздрогнул.

– Он стонет, – сказала сестра милосердия. О ком, интересно?

– Я бы пошел на операцию. Пусть шанс мнимый, но сидеть так, сложа руки… Дело не в шансе. Нужен мученик. Шумиху подняли зря, думаешь? Уже предупредили из отдела пропаганды – не трогать, чтобы до завтра дожил. Утром его покажут газетчикам, тем самым, которые его встречали. Продемонстрируют, какие негодяи коминтерновцы, применили варварское оружие. Вчера – мужественный герой, а нынче… И наша армия просто обязана будет ответить тем же. За муки героя отплатить. Ты только не болтай, – спохватился доктор.

– Ты не болтай, – ответила женщина.

Надо же. Интересная синема. Кстати, забыл спросить: когда тут показывают картины, по каким дням? Завтра спрошу, что там.

Но вскоре все мысли о синеме ушли: крысы озоровали не на шутку. Евтюхов и забыл, что крыс придумал, теперь он действительно ощущал их – острые коготки, жадные зубы, едкий запах. Прогнать их, прогнать. Стукнуть кулаком или ногой раздавить, иначе совсем осмелеют.

– Делать новую инъекцию?

– Сколько прошло?

– Полчаса. Тридцать четыре минуты.

– Подождем. Хотя бы час, лучше – два. Иначе – передозировка, умрет на игле.

Он вовсю молотил руками, прогоняя тварей, и все удивлялся – почему не помогут, не унесут в другое место, раз уж извести эту мерзость не могут. Потом дошло – они же внутри, крысы, их не видно. Надо сказать, пусть оперируют, солдат же не железный терпеть такое.

Но терпел. Знал, поддашься – всё. Нельзя, чтобы слабину учуяли. Набросятся скопом, конец. Он – больная булька. Опоенная.

– И так будет все время?

– Так? Будет хуже. Много, много хуже. В пуле устройство есть такое, почка. Когда она распускаться будет… Ладно, ты посмотри за ним, я сейчас вернусь.

Ушел доктор неслышно, а женщина села рядом, взяла за руку. Осторожно, перебежит по руке, вгрызется, тогда и тебе маяться. Но стало будто легче. Чувствуют, что он не один.

И вокруг стало просторнее. Речка, луг заливной, а на другом берегу, высоком, господский дворец. Мечталось прежде, хоть разок внутри побывать, в красоте райской, и жизнь изменится разом, станет тоже красивой, легкой, и станет он атаманом Войска Донского. Была мечта такая.

Во дворце он побывал. В самое лучшее время – на Рождественской елке. Принцесса собрала детей, представление им устроила, подарок дали. Правда, ничего не изменилось. Мечтой меньше стало только. Подумаешь. Их много осталось. На век хватит. А на лугу он – дома. Трава высокая, сочная. Небо пустое. Лишь бы грозы не было. Грозу у них в округе боялись все, взрослые, старики, дети. Он почти и не помнит той, что пожгла село, ему было… два года, да. Печку только помнит, огромную просто, потом, когда в конце концов отстроились, пять лет спустя, до того по углам жили, но все-таки до путейских они не скатились, так вот, новая печь вышла маленькой, не в пример той.

Перед ним вдали дворец, далеко позади – лес. Делай что хочешь. Бегай, кричи, кувыркайся. А гроза начнет собираться – бегом домой. Самым быстрым бегом. Отцу помогать.

Ниоткуда, нежданно раскатился гром, пока далекий, но уже тяжелый, грозный. Бежать. Бежать надо.

– Началось. – Доктор вернулся. – Наступление. Слышишь канонаду?

– Беспамятный не услышит только. Значит, всё – опять?

– Чего ж ты ждала? Еще не поздно в Москву. Игнатенко добрый, выправит нужную бумажку, и – здравствуй, Первопрестольная.

– Мы, кажется, договорились оставить эти разговоры.

– Оставить так оставить. Я вот о чем попрошу: не постоишь на вторых руках? Не хочется трогать Семченко, со страху и напортачить может.

– Ты решил оперировать?

– Как видишь. Через четверть часа начинаю.

– Но ведь ты говорил, что…

– Теперь это не имеет значения. Завтра раненых будет сколько угодно, и вообще… Не до того.

– Хорошо. Мне-то ответ не держать.

– Вот и славно. Тогда быстренько-быстренько. Операционную уже готовят. Попробуем выполоть этот сорняк.

Гроза бушевала, но – далеко. Может, и не дойдет до их дома. Пронесет. Сердце в груди колотилось от бега, ноги подкашивались, а он все бежал и бежал.

– Скажи только… А если бы наступление не началось, ты бы не стал оперировать?

– Если бы да кабы…

– Нет, ты скажи.

– Для младшего врача ты поразительно непочтительна, не блюдешь субординацию. Или кровь дворянская сказывается?

– Не уходи от ответа.

– Не знаю. Честное слово, не знаю.

26

Мужики мели пустырь, размахивая метлами на длинных деревянных ручках, со свистом рассекая воздух, пыльный, тяжелый. Словно косили траву заливных лугов. И шли, как косари, уступом.

Всякий сор: конфектные обертки, бумажки, листья – взлетали и долго-долго кружили, прежде чем упасть.

– Поберегись, барин. Замараешься.

– Позвольте полюбопытствовать, – Лернер отмахнулся от назойливой соломки, норовившей залететь за галстух, – здесь ярмарка будет или что?

– Не знаем. Мести велено, и метем. Эй, ребята, коня барину, поживее!

Откуда-то сбоку привели иноходца в роскошной, богатой сбруе; что иноходец – Лернер знал наверное.

– Садись, садись, барин. Чище будет наверху, вот увидишь, чище.

Он вскочил в седло, ловко, хотя сроду не ездил верхом. Действительно, стало чище, яснее: мужики мели паркет. Паркетины, светлые и темные, чередовались так, что выходили большие, трехсаженные квадраты. Шахматы. Шахматная доска.

– Прикажешь партию? – Старшина хитро прищурился. – Конь ходит глаголем, буквой «гэ». Влево и вправо, вперед и назад, прыгая через своих и чужих.

– А вверх? – спросил Лернер, заранее зная, что спрашивать нельзя.

– Как будет угодно. Начнем?

Паркет вспучился, черный столб попер снизу, вырастая на глазах. Конь испуганно развернулся к столбу задом и начал лягаться, Лернер едва удержался.

– Что это?

– Глаголь растет, виселица. Вверх, как велел. Крепче держи, не ровен час, понесет.

Треснуло дерево, что-то острое впилось в затылок.

– Паркетину расщепило, барин. Всегда бывает, летит щепа, когда глаголь растет. Ты ее не трогай, щепу, становую жилу порвешь. Она сама выйдет, после.

Треск сменился стуком, громче и громче, затылок разламывался от боли.

– Помост мастерят, эшафот. Нельзя без эшафота, не хуже немца порядок понимаем. – Мужик взял коня под уздцы и стал разворачивать к виселице. – Молодцы в момент поставят, не сомневайся.

Конь вдруг встал на дыбы, и Лернер не удержался, свалился. Затылок поберечь…

Он сел в кровати. Голова болела, но слабо. Приснится же гиль…

Стук, требовательный,