Владислав Бахревский - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95

— Мне бы хоть кринку оставила. Я уже и забыл, какое оно на вкус — молоко!

— Все равно ты доить не умеешь, а жена у тебя померла. Посватай меня, для тебя доить буду, — сказала она и, шлепая губами, засмеялась.

— Какая из тебя жена, карга старая! — обиделся мирошник.

— Могу и молодой стать — как скажешь, — остановившись в воротах, молвила она и снова засмеялась, а кончик ее носа затрясся, как ягода на ветру.

— Для полного счастья мне только жены-ведьмы не хватало! — произнес мирошник и замахнулся на старуху.

Она, хихикнув, выскочила за ворота и исчезла, наверное, сквозь землю провалилась. Мирошник плюнул ей вслед и пошел на плотину поднимать ворота мельницы.

Вода в реке была словно покрыта гладкой белесой скатертью, на которой выткались золотом лунная дорожка и серебром — звезды, а ниже по течению — киноварью дорожки от горящих на берегу костров. Оттуда доносились звонкие голоса и смех: молодежь праздновала Ивана Купалу. В запруде плавало несколько венков. Один венок выловила сидевшая на лопасти мельничного колеса русалка — писаная красавица с длинными, распущенными, пшеничного цвета волосами и голубыми глазами. Она надела венок на голову и посмотрелась в воду, как в зеркало. Две другие русалки — такие же красавицы, но одна черноглазая черноволоска, а вторая зеленоглазая зеленоволоска — тоже посмотрели в воду: идет ли ей наряд или нет? Очень шел, поэтому все три весело засмеялись.

Зеленоглазка, сидевшая на мельничном колесе выше подруг, увидела мирошника, убрала с лица волосы, чтобы лучше была видна ее красота, чистая, невинная и потянулась, заложив руки за голову выставив напоказ большие вздыбленные груди с крупными, набухшими, розовато-коричневыми сосками. Нежным, полным любовной истомы голосом она спросила:

— Мирошник, я тебе нравлюсь?

— Нравишься, — равнодушно ответил он. — Слазь с колеса.

— И ты мне нравишься! — Она сложила губы трубочкой, подставляя их для поцелуя, правой рукой взбила зеленые волосы, отчего они тонкими змейкам заскользили по белым округлым плечам, а указательным пальцем левой потеребила набухший сосок. — Поцелуй меня, любимый! Приголубь-приласкай, обними крепко-крепко — я так долго ждала тебя!

— Долго — со вчерашнего вечера, — произнес мирошник и дрыгнул ногой, словно хотел ударить ее: — Кыш, поганка водяная!

Русалки с деланным испугом взвизгнули и попадали в речку, наделав в белесой скатерти прорех. Они вынырнули неподалеку от плотины, зеленоволосая обиженно округлила глаза и ротик, произнесла томно, сладко, как после поцелуя, «Ах!» И, русалки сыпанули на речную скатерть пригоршни беззаботного смеха словно растворилась в воде, а в тех местах, где торчали их головы, прорехи моментально затянулись, будто зашитые снизу.

Мирошник поднял ворота, колесо с жутким скрипом, стремглав убежавшим вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты. Зашумела вода, и венки, прикорнувшие у плотины, проснулись и поплыли узнать, что там не дает им спать. Мельничное колесо подгребло их под себя, вытолкнула по ту сторону плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы. По пути он увидел золотисто-красный, точно сотворенный из раскаленного железа, цветок папоротника, от которого исходили зыбкие радужные кольца, постепенно растворяющиеся в воздухе. Мирошник походя ударил цветок. Стебель хрустнул, сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.

Молоть закончили к первым петухам. Жернова крутились тяжело, будто зерно было каменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой болтовней, но заметив, что его не слушают, ушел на двор, где, гремя цепью и гулко, неумело хлопая пустым ведром о воду, набирал се из колодца и поил коня. Поил долго — ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость подхватил мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и попрощаться, вскочил в нее стеганул жеребца длинным кнутом. Жеребец вылетел со двора, чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота — и сгинул в ночи.

Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо. Белесая скатерть вылиняла от долгого лежания на воде, узоры были почти не видны. Неподалеку от плотины косматая старуха в белой рубашке кормила творогом змей, ужей, лягушек. Гадов наползло столько, что шуршание их тел друг о друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.

— Кушайте, мои деточки, кушайте, — приговаривала старуха, кормя гадов с рук — Тебе уже хватит, отползай, — оттолкнула она ужа, и его место заняла толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки. Старуха сунула змее в пасть комочек творога, приговаривая: — Ешь, моя красавица, ешь, моя подколодная…

Когда мирошник отпустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая русалка. Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая воздушный поцелуй, весело хохотнула и пропала под водой.

— Прельщают тут всякие, понимаешь! У-у, чертово отродье! — ругнулся мирошник и пошел спать.

Проснулся он около полудня, долго лежал с закрытыми глазам, вспоминая происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.

— Все, больше ни капли в рот не возьму! — дал он себе зарок и вылез из постели.

Прошлепав босиком к бадейке с водой, стоявшей на лавке у двери, зачерпнул из нее деревянным ковшиком в форме утки. Выпив чуть, остальное выплеснул себе под рубашку на спину. Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо, размазал капли свободной рукой и утерся рукавом. Потом обул сапоги, надел серый армяк и суконную шапку.

Под печью кто-то негромко заскребся — то ли домовой, то ли мышь. Мирошник топнул ногой и грозно сказал:

— Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.

День стоял погожий, легкий ветерок ласково перебирал листья на деревьях, отовсюду доносилось беззаботное чириканье воробьев. Дверь хлева была нараспашку, а корова на огороде с хрустом жевала молодую капустную поросль. Прихватив ведро, мирошник подошел к корове, потрогал пустое вымя и пинками выгнал скотину из огорода.

— Чтоб без молока не возвращалась! — наказал он и пошел на мельницу.

В мельнице стоял полумрак. Несколько узких полосок солнечного света, протиснувшихся в щели в крыше и стенах, пронизывали помещение наискось к полу, из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть муки, оставленной ему ночным гостем, удивился ее твердости и колючести, попробовал на вкус. Мука была костяная. Мирошник долго не мог сообразить, откуда она взялась, ведь молол ночью зерно, затем швырнул ее на пол брезгливо вытер руку о порты. Новая догадка заставила его побежать в горницу к красному углу. Вместо серебряного ефимка за иконой Николы-угод-ника лежала круглая ракушка.