Юрий Нестеренко - Приговор

ученых слов с четыре короба, деньги возьмут, а толку никакого. Нешто вам

выгодно, чтоб человек поправился и не болел? Нет, вам нужно, чтоб он

болел подольше, да почаще вас к себе звал, и за каждый визит платил…

Ты на меня сердито не смотри, я правду говорю… Опять же, если господь

захочет, так и без всяких врачей исцелит. А если не захочет, так хоть из

самой столицы лучших докторов привези, толку не будет…

Сочувствие, которое я начал было ощущать к этому человеку,

испарилось без остатка. Он, презиравший "тупое мужичье" с их дикими

суевериями, сам оказался ничуть не менее дремуч и невежественен, и

притом самоуверен в своей дремучести. Небось, еще и "самого хорошего

священника" искал по признаку наибольшей беспощадности к еретикам, ведь

именно таких больше всего чтит толпа… Ну что ж, подумал я, послушаем,

как он уморил остальную свою семью.

— Вчетвером мы, значит, остались, — продолжал свой рассказ мельник.

— С долгами кое-как рассчитались, хотя тяжело было… не один год было

тяжело, все в новые займы влезали, чтоб по старым расплатиться… но вот

вроде бы дела поправились, да и старшенький мой, Лео, уж подрастал, я

думал — он мельничные дела на себя возьмет, а я уж и отдохну на старости

лет… а он приходит ко мне и говорит: благослови-де, отец, иду в

солдаты записываться. Ну не дурень? Пропадешь, говорю, ни за куриный

чих, мало, что ль, костей по полям валяется… А он говорит — за правое

дело иду, за Льва и его светлость герцога Ришарда, истинного наследника

имперского трона, который защитит простой народ от грифонского

тиранства… у меня, говорит, и имя подходящее, мне сам бог велел…

мы-то его Лео до всякой войны назвали, когда ни Львов, ни Грифонов еще

не было — кто ж мог знать… и потом, говорит, тому, кто записывается,

сразу пять золотых дают, да потом ежемесячное жалование, а какие трофеи

мечом возьмешь, те вообще без счета… Ну а я что — драться, что ли,

буду со взрослым сыном? Отпустил по-хорошему. Да и, по чести сказать, те

золотые, что он нам оставил, в хозяйстве были совсем не лишние… Ушел и

сгинул. Обещал, что будет весточки присылать, да где там… Два года так

прошло. Жеанне, дочке моей, как раз шестнадцать исполнилось, а Гильому,

младшенькому, четырнадцать. Сначала-то с ним беда вышла — застудился он,

когда раков в речке ловил, ну и слег с сильным жаром…

Я даже не стал уточнять, обращался ли мельник к врачу.

— …а под вечер к нашей мельнице, вот как вы примерно, четверо

солдат выехали. Йорлингисты. Я бы и не стал их пускать, ты сам видел, ко

мне, коли засов затворен, так просто не войдешь, дом на совесть построен

— да Жеанна уговорила — это ж мол, наши, вдруг чего о брате знают… Мы

хоть и вроде как на грифонской земле живем, но раз Лео ко Львам ушел,

выходило, что наши те, а не эти… ну да такое нередко бывает…

Я кивнул. Действительно, в этой войне место жительства давно уже

ничего не гарантировало, да и вассальные присяги нарушались множество

раз. Что уж говорить о простолюдинах, которым нет особого резона хранить

верность Льву или Грифону — иные господа благородные дворяне умудрились

уже раз по пять перебежать туда и обратно, не чувствуя ни малейшего

урона для своей драгоценной чести. И их принимают и там, и там, что

самое смешное. И знают, что предал и еще предаст, а все-таки рыцарь с

конем и оружием, а то и с замком и ополчением — на войне вещь не лишняя.

— …в общем, пустил я их. А Жеанне велел в комнате сидеть и носа

не показывать. Так нет же, не утерпела, явилась на кухню, где они со

мной ужинали. Ну и, конечно, хиханьки-хаханьки, улыбочки-прибауточки…

сестра героя (хотя они, конечно, ничего про Лео не слышали), твой, мол,

брат по крови — наш по оружию, так что мы-де теперь, почитай, родня… а

и какая ты, сестренка, красавица… а она, дуреха, уши развесила, ну

девка молодая, да всю жизнь на мельнице, парней, почитай, не видела,

лестно ей, что сразу четыре кавалера с нею любезничают, и тоже им что-то

такое отвечает. В общем, еле вытолкал я ее оттуда, а этим, конечно, не

нравится, уж больно ты, говорят, папаша, строг с такой славной дочкой…

да ну ее, говорю, девка-дура, бабы мужчинам только помеха, давайте-ка,

господа солдаты, лучше с вами еще выпьем! А сам думаю — не отпущу их,

пока в лежку не лягут, не родился еще человек, чтобы меня перепил… Вот

и эти совсем жидкие оказались, со второй кружки уже валятся, один еще

как-то на ногах держался, а остальных совсем развезло. Ну, оттащили мы с

этим его товарищей на первый этаж, уложили там… я вижу — до утра точно

не проснутся, а утром им не до девок будет, голова будет, что твой

церковный колокол… ну, и сам спать к себе пошел. А нет бы мне, старому

дурню, смекнуть, что не пьяные они, а притворились только! Под утро

просыпаюсь, слышу плач… я к двери, а она не открывается! Эти гады дали

мне время уснуть, да дверь комнаты снаружи лавкой подперли, а сами к ней

— ты, мол, нам сама авансы делала, так теперь не кобенься… А двери

тут, сам видел, так просто не вышибешь… я думал — в окно, хоть и со

второго этажа, так ведь потом в дом не войти, сам, когда этих впустил,

изнутри засов запер… В общем, когда я дверь, наконец, высадил, да к

Жеанне прибежал, этих ублюдков давно и след простыл — но сделали они

все, что хотели, кажется, не по одному разу даже… она мне особо не

рассказывала, да и я не распрашивал, к чему уже… только утешить ее

пытался, а она плакала все… День плакала, второй плакала, под вечер

только успокаиваться стала… ну я подумал уже — слава богу, свыкаться

начала… и с этим люди живут, а если, не дай бог, ребенок, так на то

бабки знающие есть, хоть церковь и запрещает… в общем, как я ей

спокойной ночи желал, вроде совсем уж нормальная была, улыбнулась

даже… а утром из комнаты не выходит, я захожу — а она под балкой в

петле из простыни висит…

Мельник снова наполнил кружку и залпом осушил ее, не закусывая.

— Вот так, лекарь. А, я тебе еще про младшенького не досказал…

Нет, он не помер тогда, поправился. Но как узнал, что с сестрой

случилось, загорелся — отомщу да отомщу. Да я бы и сам этих гадов их же

кишками удавил, да где ж их теперь сыскать? А он дождался, пока

пятнадцать стукнуло, и приносит домой пять золотых: не поминай лихом,

отец, записался я в грифонскую армию, буду убивать йорлингистских собак,