Айзек Азимов - «Если», 1995 № 02

Однажды брезентовый вход в мою хижину откинулся, и вошёл мой отец, согнувшись пополам. Он присел рядом со мной и посмотрел на Кареглазку по другую сторону ограды. Между нами уютно мурлыкал калорифер.

— Что тебе нужно? — резко спросил я. Эта хижина была местом нашего с Кареглазкой уединения, и появление там отца выглядело святотатством.

— Калорифер необходимо забрать, — коротко сказал он.

— Отмерзни, отец!

— Извини, Дроув. Я и так сделал для тебя всё, что мог. Я даже пришёл сам, вместо того чтобы приказать охранникам забрать его. Но в комплексе идут разговоры: люди говорят, что калорифер неэкономично расходует топливо, в то время как оно нужно нам внизу. Кое-кто считает это проявлением семейственности — то, что тебе позволили пользоваться им.

Боюсь, что мне придётся забрать его. Разведи костёр, сын.

— Как я могу развести костёр внутри хижины, придурок?

— Подобный разговор ни к чему не приведёт, Дроув. — Он схватил калорифер, но тут же, ругаясь, выронил, сунув в рот обожжённые пальцы. — Во имя Фу! — в гневе заорал он на меня. — Если ты не умеешь вести себя прилично, я прикажу охранникам сравнять эту хибару с землёй! — Он в ярости выскочил наружу, и вскоре появились охранники.

Мы с Кареглазкой развели у ограды большой костёр и с тех пор встречались на открытом месте, но это было не то же самое. Мы были на виду у всех, и, что ещё хуже, огонь привлекал людей. Вполне понятно, что они стремились к нему, но это затрудняло жизнь нам с Кареглазкой, поскольку мы уже не могли свободно разговаривать друг с другом.

Тем временем ситуация среди Лагерников продолжала ухудшаться. Каждое утро людей становилось меньше, чем накануне; каждую ночь кто-нибудь просыпался от холода, в панике вскакивал и бросался бежать, бежать…

Стронгарм продолжал держаться, сражаясь с холодом силой своей воли, так же, как и его жена Уна. Отец Кареглазки умер вскоре после злополучного разговора у ограды; мне было его жаль, и Кареглазка была безутешна в течение нескольких дней. Лента умерла в своей постели после кашля и болей в груди, и Кареглазка тоже её оплакивала, но я почти не чувствовал жалости. Я потерял Ленту много дней назад, там, где ограждение пересекало реку…

Я чувствовал себя виноватым, когда выходил каждое утро на территорию комплекса, после ночи, проведённой в тепле, в уютной постели, и видел жалкое подобие людей за оградой. Часто я тайком приносил им еду, а иногда небольшую бутылку спирта — для питья: жидкость была слишком ценной, чтобы расходовать её в качестве топлива. Тем не менее, что бы ни делал, я втайне чувствовал, что не прав, и их укоризненный взгляд, когда они принимали мои дары, лишь усиливал это чувство. Я был им нужен, поскольку что-то им приносил, но они ненавидели меня за то, кем я был. Кроме Стронгарма и Кареглазки.

И Кареглазки. Она никогда не сдавалась; не думаю, что она побежала бы, даже если бы ледяной дьявол добрался до её ног. Она оставалась спокойной и прекрасной, чуть похудевшей, но не сильно, маленьким, одетым в меховую шубку, оазисом душевного здоровья среди всеобщего безумия вокруг. Когда бы я ни выходил из комплекса и не подходил к ограде, я видел её за работой; потом она поднимала взгляд, а затем, увидев меня, бежала навстречу с приветственным криком и, оказавшись у ограждения, останавливалась там, раскинув руки и улыбаясь мне так, как она всегда это делала.

Мысль о том, что это когда-либо кончится, что однажды утром её неизбежно не станет, вызывала у меня кошмары; каждое утро, открывая дверь навстречу все более холодному дню, я ощущал почти физический страх в груди, который уходил лишь тогда, когда я видел её бегущую навстречу маленькую фигурку.

И в конце концов это случилось. Однажды утром она ушла, ушёл Стронгарм, ушли все. Я подбежал к ограде, в отчаянии шаря взглядом по брошенным палаткам и хижинам, все ещё дымившимся кострам, множеству следов на снегу; но там никого не было. Я огляделся вокруг в поисках записки, думая, что, может быть, они все ушли за топливом, но нигде не было ни слова, вообще ничего не было.

Они не вернулись.

— Конечно, они ушли обратно в Паллахакси, — сказал отец. — Им вообще не следовало оттуда уходить. Собственно говоря, тщательно экономя, они могли бы протянуть там ещё с год, может быть, два.

Мать улыбнулась, и я знал, что они оба с облегчением вздохнули, когда этот мой злополучный «период», как они его называли, наконец закончился.

— Здесь, на нашем уровне, столько приятных людей, Дроув. Ты так и не успел с ними познакомиться.

Два дня спустя я обнаружил в наших комнатах девушку примерно моего возраста, которая пила сок кочи вместе с моей матерью. У меня сразу же возникли нехорошие подозрения, которые лишь подтвердились, когда мать вышла из комнаты.

— Мне нужно ненадолго уйти, Дроув, — весело сказала она. — Надеюсь, ты сумеешь развлечь Иелду, пока меня не будет.

Она ушла, а я яростно уставился на эту гнусную девчонку, уныло пялившуюся в свой стакан с кочей. Лицом она напоминала Вольфа.

Девчонка выставила зубы.

— Хочешь сока кочи, Дроув?

— Ненавижу эту дрянь, спасибо. Только придурки и женщины пьют сок кочи.

— Какой ты невоспитанный! — внезапно перешла в наступление Иелда, и я осел на стуле, уже чувствуя себя побеждённым. Я слишком устал для того, чтобы защищаться. — Знаешь, мне не следовало сюда приходить. Я могу уйти прямо сейчас, если тебе так хочется, Дроув. Я вижу, что не нравлюсь тебе — я очень быстро оцениваю людей. Ты ненавидишь меня с того самого момента, когда впервые меня увидел. Почему?

— Иелда, — с трудом сказал я. — Извини. Просто у меня сейчас отвратительное настроение.

И так уж получилось, что я терпеть не могу сок кочи. Давай попробуем снова, ладно?

Она уже стояла, собираясь уходить, но теперь заколебалась.

— Ну… Ну что ж, ладно, если ты обещаешь вести себя хорошо. Знаешь, я даже не уверена, стоило ли мне сюда приходить, потому что все говорят про тебя и какую-то девушку. Ладно… Ты играешь в кругляшки? Я заметила в углу кругляшечную доску. Я очень хорошо играю в кругляшки. Я всегда выигрываю у своего брата.

Казалось, я шагнул куда-то назад, в прошлое. Моя лишённая грудей подружка снова радостно улыбалась, расставляя фишки, и наверняка вскоре начала бы ковырять в носу или захотела бы в туалет.

Так что мы играли в кругляшки, и я не знаю, нравилось мне это или нет, но в течение каких-то коротких промежутков времени я не думал о Кареглазке, и так проходило время, а впереди было ещё громадное количество времени. Мы говорили о парнях с нашего уровня, и Иелда, казалось, всех их знала; многие из них ей нравились, но другие были просто отвратительны и всё время дёргали её за волосы.