Айзек Азимов - «Если», 1995 № 02

Гирт уставился на неё, пожал плечами, повернулся и зашагал прочь. Не знаю, слышал ли он хотя бы половину того, что сказала Кареглазка, а если слышал, то не думаю, что понял. Он просто решил, что спорить с ней уже бессмысленно.

Кареглазка посмотрела ему вслед, и я услышал её шёпот:

— Прости, отец…

В последующие дни Кареглазка часто расспрашивала меня о жизни в убежище, больше всего беспокоясь о том, что я могу найти там неотразимой красоты девушку, и она потеряет то немногое, что от меня ещё осталось.

— Там есть несколько девушек из семей административного персонала, — отметил я, — но я с ними почти не разговариваю. Мне не хочется иметь с ними ничего общего. До того, как ты пришла сюда, я обычно проводил большую часть времени с солдатами, играя в карты.

Она взглянула вдоль ограды туда, где Лента, как обычно, болтала сквозь сетку с военными.

— Не могу понять, — сказала она. — Что будет, когда станет по-настоящему холодно, когда нас… нас всех уже не станет, и солдатам нечего будет охранять. Они что, все просто будут сидеть в своём убежище сорок лет?

В это время подошёл Стронгарм, услышавший последние слова.

— Нет, конечно, — спокойно сказал он. — Не знаю, насколько велик этот комплекс, но думаю, что там около шестисот Парламентариев, парлов и членов их семей — и, вероятно, примерно такое же количество военных. Кто-то же должен их обслуживать, когда не будет нас…

Мне не хотелось об этом думать.

— Почему вы здесь, Стронгарм? — спросил я. — Почему никто не возвращается в Паллахакси? Там, в домах, должно быть намного теплее.

Он улыбнулся.

— Именно этот вопрос задавал себе и я, когда люди начали собираться здесь и разбивать лагерь. Я спрашивал их, зачем они идут сюда, и знаешь, что они мне сказали? Они сказали: что ж, нет никакого смысла там оставаться, верно? Так что вскоре я пришёл сюда и сам, и теперь я знаю ответ. Когда ты уверен, что тебе предстоит умереть, но можешь видеть жизнь где-то ещё, то у тебя возникает желание быть рядом с ней, надеясь, что и тебе что-нибудь перепадёт.

Сезон дождей продолжался, дни становились короче, и дождь превратился в снег. Мы с Кареглазкой построили себе две небольшие, соединённые вместе хижины у ограды и могли сидеть в них часами, глядя друг на друга и касаясь пальцами сквозь сетку, согреваемые теплом взятого в убежище обогревателя.

Мы вместе предавались воспоминаниям, словно старики, хотя воспоминаний этих было так мало.

Тем временем наступил прилив, устье снова заполнилось водой, вытащенные на берег лодки, оставленные без присмотра, всплыли, и течение унесло их в море. Среди Лагерников, костры которых начали угасать, но страх удерживал их от поисков дополнительного топлива среди становившегося всё более глубоким снега, начались припадки безумия. Часто мы с Кареглазкой, сидя в нашей разделённой надвое хижине, слышали крик человека, в мозг которого проник холод, посеяв в нём безумие, и несчастное тело инстинктивно бросалось бежать, борясь с холодом. Почти неизбежно за этим наступала полная потеря сил и смерть.

Возможно, самым печальным для меня была деградация Ленты. Утратив всё, чем она обладала, свою красивую одежду — даже, трагическим образом, своё красивое лицо — она обратилась к последнему, что у неё ещё осталось: к своей женской сущности.

Я разговаривал с ней лишь однажды. Она попросила меня пойти с ней на другую сторону комплекса, за воротами, там, где ограждение пересекало реку. У меня упало сердце, когда мы остановились у воды, и она кокетливо посмотрела на меня сквозь проволоку.

— Мне просто нужно попасть внутрь, Дроув, — сказала она. — Ты должен мне помочь, Дроув. У твоего отца есть ключи от ворот.

— Послушай, — пробормотал я, избегая её взгляда. — Не говори глупостей, Лента. У ворот всё время стоят охранники — даже если бы я мог достать ключи, они бы тут же остановили меня.

— О, охранники, — беззаботно сказала она.

— Это пусть тебя не беспокоит. Я всегда могу пройти мимо них. Для меня они сделают всё, что угодно, — ведь там почти нет женщин. Не думаю, что ты вполне представляешь себе, какой властью обладает в подобной ситуации женщина, Дроув.

— Пожалуйста, не надо так говорить, Лента.

— Они сказали, что могут спрятать меня у себя, и никто даже не узнает, что я там. В конце концов, ведь ты бы хотел, чтобы я была там с тобой, а, Дроув? Как-то раз ты говорил мне, что я красивая, и ты знаешь, я могла бы быть очень ласкова с тобой. Ведь тебе бы этого хотелось, верно? Ты всегда хотел иметь меня, ведь так, Дроув? — На лице её была жуткая улыбка; это был какой-то кошмар.

— Лента, я не могу этого слышать. Я ничем не могу тебе помочь. Извини.

— Я повернулся и пошёл прочь. Меня тошнило.

Голос её стал ещё более хриплым и скрипучим.

— Ты вонючий мерзляк, ты такой же парл, как и все остальные! Что ж, я скажу тебе, Алика-Дроув: я хочу жить, и у меня такое же право на жизнь, как у тебя. Вы, мужчины, все одинаковые, грязные животные! И ты тоже! Не могу понять, с чего ты взял, будто я хочу тебя!

Я вынужден был сказать это ей — ради прошлого, ради истины. Я снова подошёл к ней и сказал:

— Лента, я никогда не говорил, что ты хотела меня. Это я всегда тебя любил, хотя и не так, как Кареглазку. И пусть всё остаётся как есть.

На какое-то мгновение её взгляд смягчился, и в нём проглянула прежняя Лента; но тут же вернулся ледяной дьявол, опутывая её разум.

— Любовь? — взвизгнула она. — Ты не знаешь, что такое любовь, и эта маленькая выскочка Кареглазка тоже не знает. Любви не существует — мы лишь обманываем самих себя. Единственное, что существует на самом деле — вот! — Она нелепо взмахнула рукой, показывая на завод, ограждение и медленно опускавшийся снег. Я быстро пошёл прочь, оставив её у ограды.

Глава 20

Шли дни. Снегопад постепенно утихал и в конце концов прекратился. Небо очистилось, и на нём вновь появились звезды, холодно и тяжко сверкавшие в ночи. Солнце Фу стало маленьким, намного меньше, чем я когда-либо видел, и вряд ли могло согреть морозный воздух даже в полдень, хотя всё ещё давало достаточно света, чтобы отличить день от ночи.

С тех пор как закончился снегопад и очистилось небо, снова стали видны Жёлтые Горы, хотя теперь они были белыми, и им предстояло такими оставаться в ближайшие сорок лет. Неподалёку виднелись деревья обо на Пальце — серебристые пирамиды на фоне бледно-голубого неба. Среди них неподвижно стояли деревья анемоны. Это был безрадостный пейзаж; единственными признаками жизни были лорины, тёмные силуэты которых можно было время от времени заметить на фоне заснеженного обрыва, где были их глубокие норы, и жалкие остатки человечества, разбившие лагерь за ограждением.