Глеб Успенский - Не быль, да и не сказка

- Первое время после того, как мы сделались мы, было еще довольно сносно. Еще я не глубоко ушел в землю; до меня еще доходили людские разговоры, я еще мог сочувствовать чему-то, думать о чем-то общем, о чужом, общественном и в то же время не скучал, работа была не совсем неприятная (достали перевод с французского). ...Но моей жене стал застить пень, оставшийся от того самого дерева, на котором я когда-то плакал, она не увидела солнца, боялась малокровия, а в книге "Уход за детьми" сказано, что малокровие передается по наследству; это ее до чрезвычайности волновало, да и я также трепетал, и вот нужно было квартиру на солнце; перевод не давал соответствующего вознаграждения, и я должен был искать должности присяжного поверенного... Я бегал и искал, как угорелый; энергия моя возросла до чрезвычайности; в одну ночь я проник в землю, под остатки какого-то кирпича, на целых два вершка; здесь уже не было слышно людского говора - не до того мне было, чтобы слушать, что "они там" говорят. Мне самому тошно, мне нужна была квартира на солнце; ей, моей жене, нужно было вытянуться поскорее выше проклятого пня, и я, под единственным впечатлением достать средства, не задумался оплести одного очень почтенного червяка, до логовища которого я проткнулся в землю: это был почтенный, старого завета старик, много поработавший, как я читал у Дарвина, для чернозема. Сначала я набросился на чернозем, но опасность чахотки жены заставила меня приступить к самому старичку... Тонким кончиком обвил я его поперек, проползя под его брюхом снизу; уверил в своей благонадежности, взялся вести его процесс и, постепенно обвивая его из-под низу через верх, так затянул его поперек, так вошел в его доверие, что он, умирая, оставил мне все свое состояние, то есть, говоря проще, он околел, разложился, я впитал в себя весь этот чернозем, а жена переехала в новую квартиру "на солнце", то есть быстро поднялась выше проклятого пня и стала чувствовать себя лучше...

Затем ей нужно было родить, и я еще глубже вонзился в темные бездны земли...

Постепенно удаляясь от белого света, постепенно теряя связь с общими, теперь уже ненужными, мешавшими мне интересами, я все больше и больше сосредоточивался на изыскании средств; все мои поступки стали вытекать, откровенно говоря, из своекорыстных побуждений. Там, под землей, так же ведь разные пары сплетаются, и так же интригуют друг с другом, конкурируют, перебивают места - у всех "семейство"... И я, конечно, принял в этом участие. Стал "сочувствовать" тому, что дает мне возможность втянуть в себя материальные силы, и не сочувствовать всему, что стремилось положить предел моей алчности... Сердце мое стало портиться, фальшивить, ожесточаться на какую-то неправильную неправду: вот, например, рядом со мною здоровеннейший георгин, и жрет за семерых, я говорю, что "подлец!", и говорю, что надобно положить предел расхищению башкирских земель, а в сущности я зол потому, что мне не досталось в этих землях лоскута и что я должен скрючившись сидеть в управлении московско-индийской железной дороги...

Но иногда вдруг охватит ужас от того бессмысленного, тяжкого, изнурительного труда, от которого ни днем, ни ночью нет покою; зло возьмет от всей этой радости, которую видишь кругом, - ничего, кроме наживы, высасывания соков из земли и какого-то молчаливого и угрюмого чавканья; перспектив, мало-мальски радующих, - никаких. Из-за чего же все это, спрашивается? "Зубки прорезываются!" Зубки прорезываются! - а я должен подлости делать, подхалимничать, низкопоклонничать? Зубки!..

- С каждым днем наши дела стали расходиться все более и более в разные стороны: там зубки, родимчики - у меня же интриги, какие-то авансы, что-то нечистое в шнуровых книгах, страх потерять место... Да где же во всем этом что-нибудь общее? Я не знаю, как мне быть, как справиться, - а она показывает мне зубок и требует всего моего внимания... Она все больше и больше уходит в тайну разветвления своего дела, я же только чувствую увеличивающуюся потребность все дальше быть и от нее и от общих интересов. Оба мы измучиваемся на своих, отдельных делах, не имеющих между собою ничего общего, и обоих нас начинает разбирать обида.

"Никакого сочувствия моим подземным страданиям!" - злобно думаю я, опустошая земский сундук и зная, что она теперь там, вверху, на солнце, только и думает, как бы одеть своих детей по последней моде.

Так мы, корни, рычим там, под землей. А они, цветы-то, тоже разве не возмущены нами? Как бы не так:

"Только и знаешь, придет из управления летучих ящеров, только и разговору, что динамит да динамит, да взрывчатые вещества, да кто на сто процентов больше убьет... У Коли насморк, а он мне о председателе земской управы, очень мне нужно! Целый день одна, дождемся обедать, а после обеда он уйдет играть в карты, тут поневоле одуреешь..."

Так вот и живем изо дня в день!

Правда, и теперь у нас иногда бывают минуты, когда мы опять мы, в самом деле. Но увы! это уже в несчастливые минуты горького сознания, что мы оба несчастны и что все наши страдания для будущих якобы поколений ровно ничего не означают, что поколения будут страдать так же, как и мы... Вот и теперь вокруг нас, умирающих, уже начинают жить наши дети, уже и они поженились, - а я уже слышу как мой старший сын, роясь носом под землей, ворчит:

"Никакого развития!"

Бедняга!..

И нечего вам жалеть, что град прекратил нашу жизнь преждевременно надоело! Измучились!.. Не налети град, пришла бы осень, зима, завалило бы нас снегом, и бесполезная мука жизни окончилась бы точно так же без всяких результатов...

Здесь я очнулся: в совершенно темную станционную комнату вошла кухарка со свечкой. Яркий свет ослепил меня - я очнулся, вспомнил, что голоден, и потребовал самовар...

Вот какую небылицу рассказал мне мой дорожный спутник.

- Что ж, - сказал я ему, - все это правда.

- Да! для цветов, пожалуй, правда, а для людей - правда, да не вся!

- Что же тут не хватает?

- Не хватает людского нрава сказать: "не хочу!" Вот чего не хватает... А вот эта-то борьба с узостью и желание добиться полноты существования, переощущать себя, так сказать, во всевозможных направлениях, - она-то и сложилась теперь в такую непривлекательную картину семейной разладицы...