Глеб Успенский - Не быль, да и не сказка

- Налетела туча с градом, изуродовала, искалечила, - слышал я далее (и с величайшим любопытством), - и, конечно, приходит смерть... Что говорить! Прискорбный случай, несправедливость! А разве не то же было, доживи мы до конца дней?

- Кто мы?

- Да мы с женой.

- Да где же вы?.. Где жена, где муж?

- Да мы тут, оба, вот на том самом месте, где градом-то нас свалило... Оба мы теперь преждевременно погибаем; да если бы, говорю, и до старости дожили, до зимы, до снегу, так бы вспомнить было нечего. Жили, жили, мучились, мучились, а в конце концов - никакого смысла!

Я слушал.

- Да! Покуда мы с женой были в самом деле два - она да я, - ну все еще ничего. И она и я чего-то ждали от жизни. Ну а уж как вышло едино... Да вот я про себя подробно расскажу...

- Да ты-то кто?

- Теперь я никто, а когда я был один, я был... просто цветочная пылинка.

- Цветочная пылинка - это женского рода, и нельзя говорить "был".

- А Джон Ячменное Зерно? - какого рода? Я ведь тоже зерно, только маленькое.

- Ну ладно! - прервал я разговор о грамматических тонкостях. - Так что такое было, когда ты был один?..

- О, тогда было совершенно иное дело! Помню, я вступил в свет во время одного свадебного вечера; как раз за этим забором в саду стоит дом станичного атамана; матушка моя жила в этом доме на окне вместе с другими цветами, конечно, в горшках и, конечно, в холе: поливали, поворачивали к свету, все как следует. Я, конечно, рос также в полном достатке, и вот в жаркий летний вечер, именно когда станичный атаман выдавал замуж дочь, я незаметно появился в шумном веселом обществе; за говором и смехом никто, конечно, не слыхал, как чуть-чуть лопнула почка и как из нее понеслась в воздух пылинка. Но я был в восхищении: как раз спиной к окну, на котором стояли цветы, сидела пара (танцевали кадриль), и меня угораздило усесться на великолепнейшие плечи (ведь теперь декольте во всех сословиях принято и насчет плечей также во всех сословиях стало довольно откровенно). В шестой фигуре расходившийся кавалер-казак, воспламененный дамой, своим свирепым дыханием сдул меня на другие, не менее прекрасные плечи, там на третьи... Словом, чего только не переслушал, чего только не перевидал я в этот вечер! Смешно, занятно, весело, глупо! Не помню, как я очутился на чьих-то усах. Не помню, каким образом с этих усов стянула меня к себе на подбородок какая-то ревнивая дама, страшно задыхавшаяся в упреках этим самым усам, - не помню, долго ли это продолжалось, только в конце концов эта самая азартная дама своим азартным дыханием сдула меня куда-то в непроходимые дебри своего туалета и на всю ночь погребла в глубине своих юбок, с сердцем брошенных около ее кровати после бала. Всю ночь я присутствовал при ужасающих сценах ревности и думал, что задушат меня эти проклятые ревнивые юбки, - но что значит молодость! Утром, когда пришла горничная и взяла барынино платье, чтобы "выколотить" его на дворе, одного удара шлейфом о перила балкона было достаточно, чтобы я как ни в чем не бывало вырвался из этой тюрьмы и взвился в поднебесье... Даже самая грязная грязь не могла сокрушить во мне светлой радости жизни. Иной раз ветром занесет в кабак (видите, вон стоит на левой руке?), не успеешь оглянуться, как пьяное казачье уже втопчет тебя в грязный пол, вколотит своими "казачками", трепаками и каблуками в самую глубину грязи, думаешь, погиб - ничуть не бывало! Придет мужик со скребкой, поскребет, потом шаркнет на улицу весь этот мусор, а здесь золотой ветерок подхватит, и взовьешься над грязью... Словом, вся жизнь была мне открыта, ничего я не сторонился, ничего я не боялся, все хотел видеть, обо всем хотел думать... И все видел, и думал обо всем, и все критиковал; но, собственно говоря, не жил еще. Да куда! И думать не мог жить такою жизнью, какую я тогда видел своими глазами; вся она была мне просто смешна... Где было мало-мальски хорошее, я, конечно, был там; где было худое - я шел мимо, но варить из того и другого бессмысленную кашу, называемую ими жизнью, - слуга покорный! Лучше я посмеюсь; и я весело смотрел на белый свет, пока не встретил ее...

- А она кто была?

- Она была очень несчастная девушка - худенькая, белокуренькая, изможденная и забитая деспотическим давлением. Она, что называется, чахла и была одна из тех, про которых доктора чуть не с детства говорят, что у нее чахотка. Кому не известны в наших семьях девушки, как бы обреченные на то, чтобы исчахнуть и лечь в гроб девственницей?.. Вот и она была такая же. Вот на этом самом месте, где мы теперь умираем, лет двадцать подряд была навалена куча кирпичей, и хозяйка этого дома (после ее смерти сын сдал дом под станцию), злющая баба, целые летние месяцы варила варенье; горящие уголья и камни угнетали, жгли и иссушали этот маленький лоскутик земли. Когда же, наконец, старая кочерга издохла и станционный смотритель растащил кирпичи и угли, тогда только она увидела свет белый, но в каком виде она была: худа как щепка, почти бескровна, безжизненна, отчаявшаяся жить на свете...

- Кто же она-то? Я все-таки не понимаю...

- Да земля! Господи боже мой, как же не понять этого?..

- Как же вы сошлись с ней?

- Обыкновенно как. Носишься, носишься, летаешь, летаешь, а в конце концов нет-нет да и почувствуешь, что ведь это не жизнь. Насмехаешься, наблюдаешь, думаешь, мечтаешь, но постоянно остаешься одинок перед этим потоком осмеянной и раскритикованной жизни. Ощущение оторванности от общего потока жизни иногда доходит ведь до отчаяния. "Боже мой, - думается в такие минуты. - Хоть бы я кому-нибудь и на что-нибудь понадобился". И замечательно, что такие минуты особенно тягостны для молодых людей весною... На беду бывают особенно темные вечера, также больше в конце весны, в которые просто не знаешь, куда деваться. Вот такой денек выдался и в моей жизни; с утра солнце выделывало чистые чудеса: и нежило, и сверкало, и играло, и пело - ума помраченье! Носился я в этот день как угорелый и к вечеру попал вот в этот сад, рядом с садом станичного атамана. Там тоже премиленькая девушка, совсем невеста. Целый день они с одним молодым человеком провели в самом превосходном настроении духа: бегали, играли и хохотали... Но вот настал вечер - тишина... духота... тьма... Слышу, перестали смеяться - плачут... Он говорит: "Сейчас застрелюсь!.." Она говорит: "Уйдите!.." - "Утоплюсь!" - и побежал. "Нет! нет!" - Воротился... Хныкали, целовались, плакали, вздыхали... Пробрало и меня горе горькое!.. Пробрала и меня тоска одиночества... Тьма безысходная, как тьма этого вечера, лежала у меня на душе... Откуда-то пронесся, или, вернее, медленно прополз сквозь кусты и деревья, широкий поток воздуха, как бы чье-то могучее дыхание... Подняло меня оно, это дыхание, принесло сюда к ней... Над ней тогда стояло дерево, тоже все поджаренное проклятой жаровней (недавно смотритель срубил его), принесло и опустило на листок. И стало опять неподвижно, душно и тяжело... Я видел ее ясно, измученную, иссохшую, и на душе у меня было еще тяжелей... И не знаю, потому ли, что там, в соседнем саду, откуда меня унесло, тяжко вздыхали и плакали, или потому, что заплакало, наконец, и темное небо, медленно, тихонько, но непрерывно роняя свои слезы на землю, на листья, захватило и у меня в горле, прошибла и меня слеза... Все плакало кругом в ароматической жаркой тьме... И не помню, как случилось, что, весь в слезах, я, унесенный слезами неба на заплаканную землю, почувствовал, что ко мне простираются слабенькие ручки, исхудалые, мокрые от слез, падавших из глаз...