Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

голос жены, рассказывавший Голливуду, как она на самом деле себя чувствует.

– Я так устала, – говорила она, думая, что я сплю.

Громкий лай.

Веселая мелодия.

– Мне все хуже, щеночек. Не знаю только, понимаешь ли ты, о чем я.

Через несколько дней Аяно устроила с Голливудом представление для детей из отделения. Когда я приехал, Аки был уже на месте, помогал настроить музыку, подыгрывал матери на сямисэне, а она пела и хлопала в ладоши. Дети танцевали, а Голливуд радостно скакал вокруг них, в глазах у него вспыхивали фейерверки. Потом он сел на задние лапы и стал махать передними. Аяно и Аки заметили, что я стою в дверях. И мне показалось, что я им помешал, нарушил что-то очень личное. Даже Голливуд угомонился и посмотрел на меня, будто я написал на пол.

– Ладно, Голливуд, пора прощаться, – сказала Аяно.

Щенок оглядел детей и тявкнул:

– До свидания.

– И я люблю вас, – добавила жена.

– Я люблю вас, – повторил он на этот раз не с фабричным английским акцентом, а голосом моей жены.

Дети вышли из палаты, а жена велела Голливуду повторить.

– Я люблю вас, – сказал он.

– Это твой голос, – заметил я.

– Я многому его научила. Жаль, он раньше у меня не появился.

* * *

На следующие выходные у нас намечена групповая прощальная церемония для трех робопсов. Я встречаюсь с Тору, буддийским монахом, который помогает мне раз в месяц проводить в нашем маленьком дворе службы. У нас бывают и благовония, и проповеди, и пироги из магазина, и даже маленькие сосновые гробики, которые я делаю сам. В сарае у меня еще штук двадцать собак ждут, когда я вытащу из них запчасти и с благословения Тору отдам семьям их опустевшие оболочки. Каждая сидит на подушке, а благодаря пожертвованиям клиентов ночами для них светят светодиодные гирлянды. Тору молится за трех псов, с которыми мы прощаемся сегодня. Долго смотрит на пустые подушки, которых с каждым его приходом становится все больше.

– Мне теперь очень редко удается их отремонтировать, – объясняю я. – Но людям нужна надежда.

– Эту я помню, – Тору указывает на ши-тцу без передних ног. – Она принадлежала покойной миссис Ито, которая жила дальше по улице. Собака, конечно, уже умерла. Притом давно. Но она этого не понимала. А этот, – он всмотрелся в морду питбуля с характерным коричневым пятном на спине. – Это Коги. У его хозяина умерла настоящая собака, точно такая же. И бывшая купила ему подержанного робота. Он начал пить, прогуливать работу. С почты его чуть не уволили. Коги его спас, помог снова вернуться в мир. Этих собак будут помнить – их души получат награду.

Знаю, Тору обязан такое говорить, но вознаграждение души не сильно важно тем, чья жизнь разделилась надвое – ты хочешь, чтобы вернулась жена, а не ее голос в пластиковом теле, хочешь, чтобы сын снова тебя полюбил.

Проводив Тору на улицу, я даю ему адреса хозяев робопсов.

Мой сосед Кигава-сан заполняет товаром торговый автомат. У него небольшой магазин – пиво, сакэ. Почти весь день он сидит на улице в раскладном стуле и смотрит, как жизнь протекает мимо в звоне велосипедных клаксонов и криках детей, играющих с Астро. Его робопес породы акита сидит на земле рядом с ним. Соседские бабульки, подруги покойной жены, отправляясь на прогулку, останавливаются перекинуться с ним словечком, спрашивают, как поживает Астро.

– Хорошо себя ведет? Помогает хозяину охранять магазин?

Вопросы всегда одни и те же. А Кигава-сан всегда гладит Астро и отвечает:

– Он хороший парень.

Астро, конечно, не реагирует. В его глазах не осталось ни одного целого пикселя. Месяц назад, когда мы с Кигава-сан выпивали в баре на углу, я сообщил ему плохие новости: я не смогу спасти его робопса и рано или поздно он окончательно перестанет работать.

– Понял, – ответил он.

Плеснул себе сакэ и предложил мне помочь ему прикончить всю бутылку.

– Ладно. Слушай, я могу попробовать поменять материнскую плату, но Астро потеряет память, исчезнет все, что в него вложила твоя жена.

Он отмахнулся, сказал, пусть лучше собака умрет с частью его жены внутри, чем выживет, но ее утратит. Мы по очереди молча наливали друг другу. Когда бутыль опустела, Кигава-сан поблагодарил меня и сказал, что все очень скучают по Аяно. После я не видел его две недели, а когда мы, наконец, снова пересеклись, глаза Астро уже погасли.

– Осеннее пиво «Кирин» не завозили? – спрашиваю я.

Кигава-сан опускает газету. Его любимая бейсбольная команда «Якульт Свэллоуз» снова проиграла.

– Подожди еще недели две. Хочешь, я тебе отложу?

– Сам загляну.

Осеннее пиво я ненавижу, спросил только потому, что хотел перекинуться с ним парой фраз – о чем угодно, только не про собаку.

– Ну ладно.

Он чешет недвижимого и безмолвного Астро за ушами и снова утыкается в газету.

* * *

После двух лет трансплантаций, генной терапии и экспериментального лечения воля к жизни Аяно истончилась, как ее кожа, ставшая прозрачной, как рисовая бумага. Аки сидел в комнате ожидания и готовился к последним экзаменам. Он оканчивал среднюю школу. Очень надеялся, что сдавать будет очно, а не удаленно.

– Не смей заставлять врачей сохранять мне жизнь, – с трудом выговорила жена. – Он не должен взрослеть в ожидании, когда я умру.

Аки знает, что мать сама так решила, но, наверное, отчасти именно за это меня и ненавидит.

– Сделайте что-нибудь! Почему никто ничего не делает? – кричал он через два дня, выбегая из ее палаты.

Голливуд скулил и лаял, взбудораженный всей этой суетой. Я затащил сына обратно в палату и сказал, что пришло время прощаться. Сестра дала нам маски и перчатки и раздернула карантинный занавес, отгораживавший койку жены. В комнате запахло антисептиком и ее телом. Она давно уже не могла как следует помыться.

– Хочу видеть вас, – прошептала Аяно, указав на наши маски.

– Это чтобы тебя защитить, – возразил Аки.

– Поздновато защищать, – возразила Аяно. – Хочу вас видеть.

Аки оглянулся на меня, и мы оба стащили маски и перчатки. Аяно дышала с трудом, мы взяли ее за руки. Заметив, что она оглянулась на тумбочку, я посадил Голливуда к ней на колени. Она взяла его за лапу и трижды нажала на нее.

– Я люблю вас, – сказал Голливуд ее голосом. – Позаботьтесь друг о друге.

Потом он запел колыбельную, которую она пела Аки; эту запись мы с того вечера больше не слушали, хоть и пробовали несколько раз ее включить. Аяно нажала псу на уши, он запел что-то другое, а мы сидели и слушали ее голос, пока морфин не