Николай Дубов - Колесо Фортуны

- Когда вы сможете выехать?

- На пороге зима, распутица, а дорога дальняя - даже если очень спешить, она потребует не меньше месяца. Сейчас я возвращусь в Париж, а выеду завтра;

- Желаю вам успеха, граф. Это будет успех Франции.

Граф поцеловал протянутую руку, маркиза тряхнула

серебряным колокольчиком.

- Проводите графа, - сказала маркиза камер-лакею, появившемуся в дверях.

Граф еще раз поклонился и пошел следом за лакеем.

В прихожей дремали, слонялись слуги, истомленные ожиданием своих господ. Слуга графа устремился к нему с плащом и шляпой. Одев господина, он выбежал на крыльцо, и тотчас глашатай прокричал:

- Карету графа Сен-Жермена!

Через несколько минут сияющие окна Версальского дворца скрылись за поворотом, карета графа выехала на парижскую дорогу и растаяла в темноте.

2

Восемнадцатый век принято называть веком просвещения. Это справедливо, но только с нынешней точки зрения, перспективы, отдаленной во времени, быстротечный поток которого сменил и безвозвратно унес немало суждений и оценок, когда-то казавшихся непреложными.

Античный мир насчитывал всего семь мудрецов. Новое время потеряло им счет. Разгорающийся свет знания все ярче озарял мир, показывая, что мир этот - изрядною мерою дело рук человеческих. Но если так, то в силах человеческих и изменять его... При отблесках салонных свечей сияние разума казалось безопасным и привлекательным, как светляк в сумерках. Но скоро обнаружилось, что это не безопасный милый светлячок, а грозная молния.

Вырвавшись из салонов, она ударила во мрак - в вековые залежи горя, зависти, ненависти, и чудовищный взрыв потряс мир. Тогда идея свободы уже не рядилась в пасторский сюртук реформации, не напяливала горностаевую мантию на казачий кафтан или мужицкую сермягу...

Это произойдет только в конце столетия. Пока же ничто не предвещало катастрофу, философы и поэты еще не казались исчадиями ада, они в чести и моде - к ним прислушивались, им подражали. Коронованные особы кропали пиесы и вирши, выступали в балетах, искали дружбы властителей дум, зазывали к своим дворам. А как же - лестно! Лестно слыть другом прославленного писателя, полезно хвалить и одаривать его - глядишь, может, пасквиля на благодетеля и не напишет, а напротив того - воспрославит в глазах современников и потомков... Приятно быть не просто монархом, а слыть монархом просвещенным. Кстати, это ничему не мешало:

когда было нужно, кнут, виселица и топор в просвещенной монархии действовали столь же исправно, как и в не просвещенной...

Но при этом монархи хорошо помнили, что опора их трона и державы - не властители дум, а владельцы земель, в России же и душ, то есть благородное сословие.

Благородное сословие тоже прекрасно понимало, в чем его сила, и не только не преклонялось, но и не слишком доверяло всяким бумагомарателям. Кто они в сущности?

Те же слуги, только что безливрейные. Как повар, парфюмер или музыкант. Их, как слуг, можно нанять, можно и прогнать. Можно даже побить. И капитан Борегар, например, когда Вольтер публично изобличил его как предателя и доносчика, не замедлил доказать свое благородство: в укромном месте подстерег тщедушного поэта и избил его. Шевалье де Роган-Шабо носил звание маршала, хотя пороха не нюхал и ни в одном походе не участвовал. Умственные доблести маршала не превосходили военных, но сам он ценил их очень высоко. Пытаясь уязвить Вольтера, он оконфузился и был тут же высмеян поэтом. Все равно маршал доказал свое превосходство - приказал слугам избить Вольтера палками, что и было сделано. И наше отечество было не из последних, оно тоже являло образцы и примеры торжества благородного сословия над худородным: кабинет-министр императрицы Анны, знатный вельможа Артемий Волынский, собственноручно поколотил образованнейшего российского просветителя, поэта и переводчика Тредьяковского...

Чтобы сверчок знал свой шесток. И если худородные сверчки занимаются всяким там бумагомаранием, дурно пахнущей алхимией и шумной механикой, совсем не резон скрещивать век в честь этих плебейских занятий.

Важны занятия не подлых сословий, а сословия благородного, оно же было поглощено тогда совсем другим.

В ту пору не существовало институтов общественного мнения, никто не проводил опросов и референдумов, но если бы опросить тогдашних представителей благородного сословия, как следует назвать восемнадцатый век, ответ был бы единодушным - галантным. Благородное сословие было поглощено наукой, переходящей в искусство, искусством, переходящим в науку: каждый стремился быть galant homme, галантным. Галантный человек чрезвычайно обходительный, разумеется, только с равными себе, - изысканный и утонченный. Утонченный во всем.

От пера на шляпе до каблука и пряжки на туфле. Как и полагается человеку особой породы, он по-особому ходит и говорит, смеется и ест, смотрит и кланяется... Одни поклоны - целая отрасль науки и тончайшего искусства с множеством градаций, переходов и оттенков. Как и все, искусство быть галантным не стояло на месте, оно развивалось, и благородный-человек всегда был начеку, жадно подхватывал все новинки светского обхождения и всесильной моды. Он учился есть не руками, а вилкой, привыкал носить недавно изобретенные в Англии белые подштанники, разучивал гавоты и менуэты, отвыкал сморкаться при помощи перстов, вытирать пальцы после этого о камзол и учился собирать извержения благородного носа в кружевные платочки. Не хуже портных он разбирался в лентах, пряжках и пуговицах, и для его изысканных потребностей возникли промышленность и торговля, которые дожили до наших дней под названием галантерейных... Галантность даже в кулинарии оставила свой след - блюдо галантин, в котором все истончено и утончено до потери всякого сходства с первоначальными продуктами. Итоги не бог весть как велики, но что поделаешь, если на смену галантному восемнадцатому пришел девятнадцатый век машин и всеобщего огрубления...

В галантном же восемнадцатом веке все происходило в высшей степени галантно. И даже на войне надлежало оставаться галантным. Разумеется, это не касалось простонародья, людей подлого звания, которых силком или обманом загоняли в солдаты. Они не могли постигнуть ни духа, ни смысла галантности - месили пехтурой грязь, рубили друг друга палашами, кололи штыками, по команде с превеликим шумом, хоть и без большого толку, палили из ружей - почему потом Суворов и скажет, что пуля - дура, а штык молодец. На поле боя их держали в таких больших и плотных каре, что даже плохие артиллеристы из плохих пушек ухитрялись попадать в живые мишени. При всех этих экзерцициях солдаты, конечно, гибли, получали ужасные раны и увечья, но кто-то ведь должен нести потери, если идет война...