Юрий Нестеренко - Приговор

— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших

цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать

пропитание охотой.

— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.

После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от

тетерева быстро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в

комнате быстро темнело; в южных графствах летние сумерки коротки.

Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.

— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать

ей раздеться.

— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.

— Оставь себе в качестве пижамы.

Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.

— Можешь поворачиваться.

Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно

быть, это была ее любимая поза — и…

— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?

— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал

самый идиотский вопрос на свете. — А что?

— Нет, ничего… — арбалет был не заряжен, и опасности случайного

выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только… ты его не повредишь,

если будешь ворочаться?

— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.

— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.

— Спокойной ночи, Дольф.

Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон

не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро

пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и,

какими бы ни были планы мутноглазого хозяина или его неразговорчивого

работника, добраться до нас вопреки нашей воле они не смогут. А раз так,

то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли

более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании

Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была

возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не

пользовался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в

составе каравана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в

таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд,

для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в

ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю

обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком

случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И

потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз

идеальный расклад. А во-вторых… мне просто противно подобное общество.

Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и

многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и

утолять их праздное любопытство, отвечая на их вопросы… А будешь

демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом.

Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться -

но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую истину…

Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в

отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я

теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз

ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное,

но мне не позволили… и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор

жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю,

меня не касаются… Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это

ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том

случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не

сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я

дал ему лекарство или обработал рану. Как не волновало и что было с ним

до. Я смотрел на больного как на механизм, который надо починить, не

задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом

задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить вообще. Не

получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от

насильника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением

очередного еретика… А может, он и сам лично писал донос или

лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не

сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?

Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине?

Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по

сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я

вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как

очередную посылку, которую я подрядился доставить адресату. Адресатом в

данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату

рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него

свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими

вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он

ей выделить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути

Эвьет — не бесполезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и

впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне

разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь,

в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть

себя смертельной опасности?

Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.

И это мне чертовски не нравилось.

Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне

ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.

Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой

принадлежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые

большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь

же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у

меня неприязнь. Вообще, трудно придумать предрассудок более нелепый, чем

представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого.

Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив

заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолетнем

дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель