Юрий Нестеренко - Приговор

Из-под шкуры — а точнее, из-под косматой шубы — в свете факела

скалил зубы мертвец. Иней покрывал его бледное костистое лицо, обросшее

рыжеватой бородой; мутные смерзшиеся глаза невидяще смотрели на меня.

Смерть, вероятно, наступила несколько дней назад, но из-за холода

разложение почти не успело проявиться.

— Это хозяин дома? — спросила Эвьет, подходя.

— Очень может быть, — я откинул шубу, которая была наброшена, как

одеяло, а не надета, и поднес факел к ногам покойника (попутно разглядев

кровавое пятно на вязаной фуфайке). Он лежал на кровати в сапогах, на

подметках еще сохранились комочки грязи. — Это за ним мы шли?

— Ну, я следы ощупывала, а не осматривала… но вообще похоже.

Быстрый осмотр дома (кроме главной комнаты, кухоньки, кладовой и

подпола, иных помещений здесь не имелось) показал, что других людей тут

нет — ни живых, ни мертвых.

— Ладно, — распорядился я, — первым делом печка. И дверь надо

запереть. А уж потом будем разбираться с мертвецом.

После того, как в печи затрещал огонь и Эвьет уселась к нему

греться, я принес из кладовки запримеченную там связку сальных свечей и

зажег их. Свет озарил несколько небольших, с крупную монету, пятен крови

на полу и отброшенную к стене стрелу с побуревшим наконечником. Картина

прояснялась. Очевидно, лесничий — а судя по всему, это был именно он -

повстречал в лесу браконьеров, а может, разбойников или дезертиров, и

эта встреча скверно для него кончилась. Тем не менее, он смог добраться

до дома и выдернуть стрелу. И убила его не рана — она не была

смертельной — а простое желание после проделанного трудного пути и

болезненного освобождения от стрелы полежать минутку-другую, прежде чем

возиться с дровами. Вдобавок он умудрился притворить, но не запереть

дверь — не иначе, потому, что был слишком сосредоточен на своей ране. Ну

а дальше он, помимо собственной воли, заснул (потеря крови, не фатальная

сама по себе, тоже этому поспособствовала), порыв ветра отворил дверь, и

ночной холод, несмотря даже на одежду, убил его. Сон вообще — коварная и

опасная штука, бывает, что люди, прилегшие переночевать на голой земле,

замерзают насмерть даже летом…

Я снял с мертвеца пригодную одежду и оттащил тело подальше в лес.

Когда я вернулся, уже и Эвьет клевала носом возле печи. Я немного погрел

руки у огня, разминая пальцы, затем потрогал ее ноги — они все еще были

холодны, как лед. Девочка проснулась от этого прикосновения и испуганно

дернулась — но затем увидела, что это я, и с явным облегчением

улыбнулась. Я старательно растер ей ступни, пока они не стали даже

горячее, чем мои руки, и завернул их в немилосердно отрезанный

здоровенный кусок медвежьей шкуры. Затем я напоил Эвелину горячим

целебным отваром и заставил поужинать (предвидя, что мне придется

покинуть Йорлинга, не прощаясь, едой я запасся заблаговременно) — хотя

она уверяла, что хочет только спать. Что ж, дело известное — после

долгого недоедания организм может привыкнуть к такому состоянию, и ему

кажется, что он и не хочет есть. Потом я помог Эвьет снять ее лохмотья и

занялся ее ранами. Мелкие ссадины и царапины на запястьях и лодыжках

никаких опасений не вызывали, а вот с ожогами, конечно, дело обстояло

хуже. Холод притупил боль, но я знал, что сейчас она возвращается, хотя

девочка и старалась не показывать этого. Положение усугублялось тем, что

у меня было с собой не слишком много средств, пригодных для лечения

ожогов, и, главное, зимой негде было пополнить их запасы. Я смазал

жуткие отметины от раскаленного железа облепиховым маслом; по крайней

мере, еще на несколько дней его должно было хватить. Как ни старался я

прикасаться как можно более осторожно, Эвьет морщилась и сжимала губы -

но не издала ни звука. Я выколотил на крыльце пыль и сор из медвежьей

шкуры, без церемоний употребив в качестве палки-выбивалки рыцарский меч

Гринарда в ножнах, а потом укрыл этой шкурой лежащую на кровати девочку

и лег рядом сам. За окнами уже светлело.

Увы, всех принятых мер оказалось недостаточно. Когда я проснулся

около полудня, у Эвьет был сильный жар, она металась и бредила. И хуже

того — приложив ухо к ее горячей мокрой спине, я отчетливо различил

хрипы в легких. Пневмония. То, чего я боялся больше всего…

Конечно, Эвелина была закаленной. И без особых проблем переносила

зимний холод в своем замке и лесу. Но то было раньше. Не сейчас, когда

ее организм ослабили голод и пытки. Тем не менее, она держалась и в

тюремной камере, где наверняка было не намного теплее, чем на улице, и

во время нашего бегства. Болезнь одолела ее лишь теперь, когда,

казалось, все уже позади… Учитель рассказывал мне об этом явлении.

Человек выживает в тяжелейших условиях, потому что все его силы

мобилизованы на борьбу за жизнь. А когда опасность сменяется комфортом,

даже относительным — организм расслабляется и перестает бороться.

Примерно то же самое, кстати, случилось с хозяином этого дома…

Итак, Дольф. Эмоции в сторону. Ответь, как ученый: каков прогноз

для данного пациента? При отсутствии любых отягощающих факторов и

неограниченном наличии необходимых медикаментов шансы на выздоровление

были бы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но когда в анамнезе, во-первых,

общее истощение, во-вторых, тяжелые ожоги (сами по себе не угрожающие

жизни, не настолько велика их суммарная площадь, но — лишний (вот уж,

воистину, лишний!) воспалительный процесс, к тому же затрудняющий

лечение — компресс на сожженную кожу не поставишь), и при всем при этом

запас лекарств ограничен и невелик… сказать, что шансы один к пяти,

было бы неумеренным оптимизмом. Скорее, один к десяти, а может, еще

хуже.

Так начались самые страшные недели в моей жизни. Даже после смерти

учителя было не настолько плохо. Тогда я, по крайней мере, твердо знал:

самое ужасное уже случилось, и этого не изменить — надо просто привыкать

с этим жить. Мною владели скорбь, ненависть — но не страх. И когда я

узнал, что Эвьет в руках Лангедарга, тоже было не так. Я знал, что она в

большой опасности, но эта опасность была где-то там, далеко. Я же, со

своей стороны, разрабатывал план действий и четко, по шагам, претворял

его в жизнь. Я мог гордиться собой (и я гордился!) по поводу того, как