Томас Диш - Щенки Земли

Она глубоко вздохнула, и этот вздох выразил нечто большее, чем утомление скучной жизнью в Шрёдере и даже чем утрату Господина. Это был знак невыразимой грусти с примесью непреходящей удовлетворенности.

— Животное! — прошептала она явно не для наших ушей. — Мерзкое животное!

Потом, словно все, что с ней только что произошло, следовало взять в какие-то громадные скобки, она вернулась к прерванной теме разговора:

— Если хотите знать правду, в последнее время я читаю гораздо меньше, чем прежде. Даже Пруст, даже он перестал быть для меня тем, чем был прежде. Нет, даже Пруст, живительный… — И эта ее речь перешла в шепот, такой тихий, что было трудно уловить, действительно ли она произнесла «живительный» или повторила слово «животное». — А потом, конечно, еще и эта революция. Очень трудно сосредоточиться на чтении, когда вокруг тебя революция.

— О да, — подхватил я, — революция. Не расскажете ли нам о ней немного подробнее?

Рассказ Роксаны о последних событиях был не слишком четким, потому что основывался на подслушанных разговорах и не дающих никакой информации предположениях. Даже само слово революция вводило в заблуждение. Чем дальше, тем более ее отчет сопровождался таким количеством вздохов и проклятий, что подробный его пересказ выглядел бы чрезмерной погоней за правдоподобием. Поэтому я даю ниже не подправленную историю, которую поведала нам в тот вечер Роксана, а голые факты, позднее установленные судами и нашедшие отражение в газетных сообщениях.

Июль был месяцем необычайной солнечной активности. Господа в предвкушении динамичных шоу северного сияния, которые следуют за такими периодами, косяками потянулись к Земле. Многие, подобно нашему Господину, захватили с собой любимцев. Вскоре после нашего прибытия, как раз во второй половине дня, когда мы с Жюли были освобождены от Сворки, из скопления солнечных пятен вырвался протуберанец необычайной активности и выбил Господ из седла.

Все выглядело так, как если бы потребление энергии в каком-то доме неожиданно стало слишком большим. Как если бы включилось сразу все: холодильник, электрическая плита, кондиционер, утюг, тостер, кофеварка, все люстры и бра, телевизор и даже игрушечная железная дорога в цокольном этаже. Потом БЛЯМС! — ужасные искры и чертово короткое замыкание. Света нет, лампочки полопались, провода сплавились, моторы замерли. Господа, конечно, не погибли. Они сделаны из более крепкого материала, чем тостеры. Но пока они приходили в себя…

Роксана избежала наихудшего, потому что в момент катастрофы сидела на ступенях кафедрального собора. Произошла вспышка (в буквальном смысле слова, всего одна вспышка), и весь питомник — стены, полы, даже запасы пищи и спортивный инвентарь — исчез. Было ощущение, будто все это существовало как мысль в голове Бога, но Бог ушел и забыл об этом. Любимцы, парившие в стремнинах силового поля громадных просторов гимнастического зала, оказались в состоянии свободного полета в еще более необъятном пространстве. Все, кто находился на верхних этажах зданий питомника, внезапно с ускорением понеслись к земле в точном соответствии с законами свободного падения. Кому повезло, как Роксане, отделались ушибами заднего места или растяжением связок. Другие погибли.

Образовавшееся кровавое месиво было ужасным. Питомник Шрёдер — вернее, то, что от него осталось, — охватила паника. Но худшее было впереди. Динги, разобравшиеся в случившемся быстрее сбитых с толку любимцев, бросились повсюду опустошать племенные фермы и питомники. В первом мятежном порыве они были безжалостны. Щенков отбирали у матерей, чтобы воспитывать в норах Дингов; мужчин, каждого, кто пытался сопротивляться, хладнокровно резали на глазах их самок; а самих несчастных самок… А чего еще можно было ждать от Дингов?

В этом месте рассказа Роксана залилась слезами и была совершенно не в силах продолжать, соблюдая хотя бы видимость хронологической последовательности.

— О, животное! — причитала она. — Вы не можете представить, как я ненавижу его! Увидев меня той ночью, он приказал двоим подчиненным доставить меня в его палатку, а потом — это было так ужасно! Какие вещи он заставлял меня делать! Унизительно! О, я могла бы отравить его! Животное! Но у меня не было возможности. Ох, как вспомню… Если бы вы только знали… — В продолжение всей этой диатрибы руки Роксаны с еще большим остервенением растирали тощую плоть ее бедер, темных от множества этих странных булавочного размера синяков. — Помните, много лет назад я рассказывала вам о своих родителях? Как мой отец отправлялся по субботам в город и возвращался заправленным доверху? Как угощал побоями мою несчастную мать? Как я подслушивала у печной заслонки над лестницей? Как мне хотелось подглядеть! Но теперь я знаю! Потому что он — точно такой же. Еще одно животное. Порочное, невежественное, вонючее, грубое животное!

В общей сложности Роксана рассказывала свою историю чуть ли не целый час, потому что у нее была манера пускаться в страстные обличения или в отступления, которые доставили бы удовольствие любому ценителю «Тристрама Шенди». Я же склонен к более прямой линии повествования. По правде сказать, ее отклонения начали заметно коробить меня, как только я понял из ее рассказа, что по соседству с нами рыщет масса Дингов и что Роксана живет с их главарем Бруно Шварцкопфом!

— Роксана, — сказал я, пытаясь поднять ее на ноги, — мы с Жюли намерены помочь вам бежать. Но лучше сделать это прямо сейчас. Мы теряем слишком много времени, сидя здесь и разговаривая ни о чем.

— Слишком поздно, — ответила Роксана со вздохом, в котором наряду с отказом ощущалась некоторая примесь удовлетворения. — Уже слишком поздно.

Долгая преданность такому мастеру слова, как Пруст, в конце концов нанесла урон характеру Роксаны. Рискуя забежать вперед в моем повествовании, я тем не менее должен заявить раз и навсегда: Роксана, как ни грустно сознавать, в чем-то была мазохисткой.

— Роксана, — сказал я теперь более твердым голосом, — вы обязаны идти с нами.

— Займись собственной сучкой, мистер, — послышался совсем не издалека голос, похожий на рев. С упавшим сердцем я повернулся к незвано вторгшемуся — краснолицему, кривоногому, асимметричному комку плоти в униформе цвета хаки, грязной и засаленной. Он стоял по другую сторону забора, подбоченившись, и в широкой ухмылке, какую я называю с тех пор «благонамеренной», показывал кривые гнилые зубы. Хотя ростом он был немногим более полутора метров, его грудь выглядела широкой, а руки были непропорционально толстыми. Он сжимал в мясистой ладони что-то напоминавшее стекловолоконное удилище.