Иван Ефремов - Румбы фантастики. 1989 год

Последняя фраза мне особенно не понравилась, и я сказал:

— Но-но, не забывайте…

Он как-то странно взмахнул ладонью, и что-то зашевелилось у меня под курткой, тычась в ребра, — мой пистолет. Прежде чем я успел его схватить, кольт проплыл по воздуху и нырнул в карман незнакомца.

— Вот, — сказал незнакомец. — Так гораздо спокойнее, не правда ли? Кто вы такой?

— Знаете, это похоже на допрос.

— А это и есть допрос, — кивнул он, сверля меня взглядом.

Пора было брать инициативу в свои руки. Мне не нравились упоминания о допросах, проверках и компетентных органах. И тип этот не нравился, в нем я нутром чуял коллегу-контрразведчика, оседлавшего противника и принявшегося его разрабатывать. Только я сам привык разрабатывать других…

Между нами было около двух метров жестких кочек — не так уж много. Я напряг мускулы, прикинул, как буду бить ребром ладони по горлу, и взметнулся с кресла.

Небо, земля, обломки вертолета замелькали в бешеном хороводе, кочки вздыбились, и самая большая, самая твердая ударила по затылку. Я лежал, задыхаясь от боли и злого бессилия, а он не изменил позы, пальцем не шевельнул, смотрел скучающе, как смотрит взрослый на нехитрые проказы карапуза. Ударил он не сам, не рукой — уж в ударах я разбирался. Впечатление было такое, словно ветер закрутил меня, а потом сгустился до каменной твердости и ударил не хуже опытного боксера. Что ж, всегда найдется кто-то, лучше тебя умеющий то, что умеешь ты, — это азы. Ничего удивительного, если учесть, что этот тип создает кресла из ничего и повторяет трюки из репертуара Пацюка…

— Вставайте, — сказал он, играя тростью. — И давайте без эксцессов — это бессмысленно при любом количестве попыток. Вставайте и садитесь.

Я встал и сел — что мне еще оставалось?

— Вот теперь мне совершенно ясно, что вы издалека.

— Почему?

— Потому что любой здешний знает: на меня бессмысленно бросаться с кулаками. Кто вы?

— Я могу не отвечать на этот вопрос?

— Можете, — кивнул он. — Можете не отвечать ни на какие вопросы. Я не собираюсь силой вытягивать из вас то, что вы хотите скрыть.

— Тогда я могу идти?

— Куда угодно.

— А пистолет?

Он бросил мне пистолет. Я поймал кольт на лету, сунул в кобуру и остался сидеть. Не мог я так просто уйти, и незнакомец, судя по его улыбке, отлично это понимал.

— Ну? — спросил он. — В спину я не стреляю, почему же вы сидите?

— Нет, постойте… — сказал я.

— Вы рассчитываете, что я буду отвечать на ваши вопросы?

— Хотелось бы. — Я оглянулся на Бауэра. Руди сидел в той же позе, глаза его смотрели пусто и мертво. Я обернулся к своему странному собеседнику: — Что с ним?

— Откуда я знаю?

— Не знаете?

— Никто не знает. Он сидит здесь с тех пор, как существует мир.

— И давно существует мир?

— Давно.

— А что было до него?

Его лицо исказила непонятная гримаса. Он сказал сухо и быстро:

— Раньше была Вечность. Это очень удачное слово — Вечность. Оно объясняет все и не объясняет ничего. Перед лицом Вечности глупо задавать вопросы, потому что она сама по себе — неразрешимый вопрос, затмевающий все остальные. Раньше была Вечность, вам этого достаточно?

— Честно говоря, не очень, — сказал я. — Вечность не существует сама по себе. Всегда существует что-то помимо нее.

— Я не люблю пустых фраз.

— Я тоже, — сказал я. — И терпеть не могу слово «вечность». Вечности нет.

— А сколько чертей может уместиться на острие иглы?

— Я не знаю, можно ли вам верить… — сказал я.

— Представьте, я тоже.

— Но так мы никогда…

Он не ответил. Его лицо странно изменилось вдруг, словно кто-то невидимый шептал ему что-то на ухо.

— Ну вот. — Он пружинисто выпрямился. — Вот так всегда — ворвутся посреди разговора, и всегда это срочно, до зарезу… Мне пора. Мы еще встретимся в городе.

Он начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Таяло узкое лицо хитрого черта, таяли старомодный костюм и трость. Кресел не стало. Я пошел к шоссе, не оглядываясь на обломки вертолета и куклу-Бауэра.

Мир существует давно. До него была Вечность. Что под этим подразумевается? Иносказание, двойной смысл, метафора? Допустим, возможно, вероятно, не исключено, быть может. Классический набор. Полный перечень уклончивых допущений, крутящихся в мозгу исследователя, занесшего авторучку над первой, чистой страницей лабораторного журнала. Если сравнивать нашу работу с работой хирургов, как это любят делать иные журналисты, то мы очень несчастные хирурги — мы не знаем, каким недугом страдает распростертый под резким светом бестеневых ламп пациент, какой инструмент пускать в дело первым и есть ли вообще смысл резать. К тому же в девяти случаях из десяти пациент оказывается невидимым.

Я поднял руку, и рядом со мной остановился броневик под номером четырнадцать. За ним тоже волоклись трупы. Попахивает средневековьем, но откуда я знаю — обоснована эта жестокость или нет. В особенности если дома у марсианина которую тысячу лет царят покой и благодать…

Лязгнула крышка люка, выглянуло усталое лицо с изжеванным окурком в углу широкого рта.

— В чем дело? — спросил он ватным голосом.

— Подвезите до города, — сказал я.

Он выплюнул окурок и сказал вниз, в люк:

— Ребята, дверь откройте, там человеку до города.

Распахнулась толстая квадратная дверь, и я, согнувшись, пролез внутрь. Там было тесно и темновато. На железных скамейках вдоль стен сидели человек восемь, а между ними на ребристом полу лежало что-то длинное, плоское, прикрытое старым брезентом в заскорузлых кровяных пятнах, и из-под его края торчали обращенные к потолку, к тусклой желтой лампочке носки тяжелых форменных ботинок. Это было знакомо. В свое время мне не раз случалось видеть, как из-под брезента на полу вертолета или броневика с голубой эмблемой вооруженных сил ООН торчат форменные ботинки, почти такие же, как эти… — Здравствуйте, — сказал я, оглядываясь. Двое что-то пробурчали, остальные и ухом не повели. Крайний подвинулся, упорно не глядя на меня, я присел на краешек холодной скамейки…

Глава третья

…Больно… или только кажется, что больно, но кто я, где я, и что кажется, а что…

Погода была прекрасная. Солнце и Даллас.

Джекки была очаровательна, как всегда. Линдон, как обычно, смахивал на протестантского пастора. Коннэлли в роли радушного хозяина был просто великолепен. Тень Эдмунда Раффина растворилась в солнечном свете, и мотив «Дикси» был на время забыт.

— Выключи ты этот чертов ящик, — сказал я Джону.