Юрий Нестеренко - Приговор

Устраивает такой вариант?

— Ришард не может помиловать убийцу собственного отца!

— Может. Ради власти люди сами становятся убийцами, а не то что

милуют убийц. Итак, ваш выбор, баронесса?

Эвьет долго молчала, затем тихо, но твердо сказала:

— Я должна отомстить.

— Что и требовалось доказать. Молодец, что не лукавишь.

— Но будет несправедливо, если Карл избежит наказания за все

убийства, совершенные по его приказу!

— А справедливость всегда должна торжествовать, не так ли?

— Так, — черные глаза Эвьет с подозрением уставились на меня. — А

ты что, и с этим собираешься спорить?

— Отвлечемся на время от конкретных людей и фамилий. Представим

себе, что имеется законный наследник престола, чьи права неоспоримы. И

имеется самозванец, пытающийся захватить трон. Чья победа является

торжеством справедливости?

— Первого, конечно, — по тону было ясно, что Эвелина чувствует

подвох, но не может понять, в чем он заключается.

— Хорошо. Но первый — мерзавец, каких поискать, и к тому же

бездарен, как правитель. А второй — действительно талантливый политик,

способный править мудро и привести страну к процветанию. Он и в

борьбу-то вступил не из властолюбия, а желая спасти государство от

катастрофы, грозящей в случае воцарения первого. Ты по-прежнему желаешь

победы справедливости?

— Ну… если все действительно так… тогда справедливость будет на

стороне второго, только и всего.

— Несмотря на законные права первого?

— Законы пишутся людьми. Справедливость важнее законов.

— Вот видишь, ты уже стала не менее опасным человеком, чем я, -

усмехнулся я. — Но хорошо. Вот тебе пример посложнее. На чьей стороне

справедливость — крестьянина, который в неурожайный год поднимает цену

на хлеб, потому что иначе не сможет прокормить свою семью, или

горожанина, который при новой цене не сможет прокормить свою?

Эвьет вновь надолго задумалась.

— Получается, что каждый по-своему прав, — констатировала она

наконец. — И общей для всех справедливости просто не существует.

— Именно так. Поэтому, когда слышишь высокие слова о

справедливости, всегда проверяй, на месте ли твой кошелек.

— А что же существует?

— Только личные интересы. У каждого свои.

— Но как же честь?

— Можешь, если угодно, включить ее в список личных интересов, -

вновь усмехнулся я. — Ведь дворянина, свято блюдущего законы чести -

даже если предположить, что такие господа в наше время еще остались -

заботит вовсе не участь людей, которые пострадали бы от нарушения им

этих законов. Если соображения чести потребуют, он зарежет невиновного и

не поморщится — сколько уже было, к примеру, тех же дуэлей по пустячным

поводам… А волнует его исключительно собственная правильность,

собственная репутация — и в глазах окружающих, и в своих. Хотя по мне,

самая честная честь состоит в том, чтобы прямо следовать своим

интересам, не пряча их под лицемерной маской пафосных слов и понятий.

— А каковы твои интересы?

— Не знаю, — вздохнул я. — Наверное, найти место, где можно

отдохнуть.

— Мы уже скоро должны добраться до Пье.

— Я не в этом смысле. Вообще отдохнуть, понимаешь? От войны. От

людской тупости и злобы. От всей этой мерзости. Но не похоже, чтобы еще

где-то остался такой уголок…

— Я просто думаю, — серьезным тоном пояснила Эвьет, — можно ли тебе

доверять, или надо сразу хвататься за кошелек.

— А разве я говорю высокие слова о справедливости? — улыбнулся я. -

И к тому же у тебя нет кошелька.

— Что да, то да, — спокойно согласилась баронесса. — У отстутствия

имущества свои преимущества, — она сама хихикнула над невольным

каламбуром. — Можно доверять случайным спутникам.

— Тоже не всем, — серьезно напомнил я.

— Это верно, хоть и скверно, — ею, очевидно, овладело каламбурное

настроение. — Совсем не всем.

Солнце склонялось все ниже, и я решил, что нам стоит поторопиться.

Понаблюдав за шагом Верного, я пришел к выводу, что, благодаря принятым

мною мерам, он уже не испытывает боли, хотя рана, конечно, была еще

далека от заживления.

— Дальше поедем верхом, — объявил я.

— Я не устала, могу и дальше идти, — ответила Эвьет. — По лесу,

бывало, целый день ходила…

— Мне тоже доводилось много ходить, но нам надо успеть сделать

неотложные дела в городе до темноты. Видишь, Верный уже не хромает.

— Действительно. А какие у нас неотложные дела?

— Ну, во-первых, купить тебе одежду и обувь. Потом, левая передняя

подкова… Что не так? — спросил я, заметив мелькнувшую на ее лице

недовольную гримаску.

— Не хочется снова в туфли влезать. Я уже привыкла босиком, мне

нравится. Тем более в такую славную погоду!

— Баронессе не пристало ходить босой, — напомнил я.

— Да я понимаю, — вздохнула Эвьет. — Но почему простолюдинкам

можно, а мне нет?!

— У каждого сословия свои привилегии, — усмехнулся я.

На самом деле я мог ее понять. Я сам проходил босиком первые годы

своей жизни. И, когда впервые надел настоящие башмаки, стер себе обе

ноги в тот же день. Но для меня те башмаки и новенький костюмчик стали

символом радикальной перемены социального статуса (хотя тогда я,

конечно, еще не знал таких мудреных слов). И я готов был терпеть любые

неудобства, лишь бы не возвращаться снова к жизни и облику уличного

оборвыша. Эвелина же и босая оставалась аристократкой и не ощущала ни

малейшего урона своему достоинству. Я мог лишь позавидовать чувству

внутренней свободы и независимости этой девочки. Однако приходилось

принимать во внимание мнение окружающих. Встречают, как известно, по

одежке. А в мире, где догмы и титулы ценятся выше знаний и ума, нередко

по ней же и провожают.

— Обещаю — никаких туфель на каблуках, — улыбнулся я.

Итак, мы продолжили путь верхом, предоставив Верному самому выбрать

удобный ему аллюр, и без особой спешки через пару часов подъехали к

воротам Пье.

Городишко оказался как раз такой дырой, какую я ожидал увидеть.

Выщербленная не столько, очевидно, снарядами вражеских требушетов,

сколько временем крепостная стена выглядела скорее следствием принципа

"и у нас все, как у людей", нежели реальным фортификационным

сооружением, возвышаясь над крапивой и лопухами от силы на три-четыре