Светлана Тулина - Воображала

Видя, что ее осуждающее лицо не производит на Конти должного вразумляющего впечатления, она еще чуть поднимает брови, смиряясь с неизбежным, и поясняет:

— Она же всерьез это вообразила…

Конти смотрит на Фрау Марту диким взглядом. Фрау Марта смотрит в окно. На сухом лице ее появляется что-то, похожее на тень улыбки. Смутное, еле уловимое, но все-таки… И когда она добавляет, голос ее звучит почти гордо:

— Бросил, конечно… Куда ему было деваться-то, если она — всерьез вообразила?..

Яркая вспышка молнии переходит в ровное сияние неоновой рекламы на другой стороне улицы.

Крупным планом — лицо Воображалы. И лицо это стоит того, чтобы его дали именно крупным планом. Впервые с того момента, когда грызет она яблоко на подоконнике, на лице ее нет и намека на улыбку. Более того, выглядит оно так, словно его хозяйка сгоряча попыталась проглотить яйцо целиком. Вместе со скорлупой. И, судя по всему, яйцо это принадлежало кому-то из отряда страусиных…

Глаза у Воображалы вытаращены, рот открыт и перекошен, лицо вытянуто. Назвать ее состояние удивлением — все равно, что назвать Гималаи холмистой местностью, а Тихий Океан — водоемом. Вроде бы и верно, но вот как-то масштаб не учитывается…

Наконец Воображала закрывает рот, моргает, сглатывает. Ее сдавленный голос больше похож на полузадушенный хрип:

— Как это — никто не умеет? Вы смеетесь?..

Звучит это почти жалобно. Стеклянный столик начинает слегка дрожать, тонко звенят креманки, темнеет.

За темным окном сверкает молния, отдаленный раскат грома перерастает в грохот разрушающегося дома, с потолка сыпется очередная порция штукатурки, падает какая-то балка.

Воображала лежит на койке, уткнувшись лицом в подушку. Она полностью одета — белые брючки, оранжевая футболка, рыжий затылок. Конти стоит посреди ее комнаты, уперев руки в бока и широко расставив ноги для устойчивости. Эта предосторожность отнюдь не лишняя, поскольку вокруг него бушует ураган разрушения, летают игрушки, книги, падает мебель. Но он продолжает стоять, не шелохнувшись, словно остров в бушующем море, самой своей неподвижностью выражая презрение к происходящему вокруг него, и полный такого же презрения голос его легко перекрывает грохот и грозу:

— … Ай, как красиво! А умно-то как, просто слов нет!.. Тори, посмотри вон туда… Нет, ты посмотри! Там луна висит, причем довольно низко. Почему бы еще и ее не грохнуть? А? Для количества? А то на том берегу, пожалуй, осталась пара недоразрушенных зданий… Грубо работаешь, Тори! Не точно, без изюминки. Подумаешь — гроза и землетрясение! Мелковато… А цунами — слабо? А то ведь не все догадались, что наша детка капризничать изволит, и что держать себя в руках эта деточка так и не…

Договорить он не успевает — с тихим жалобным стоном на него обрушивается огромная люстра — бронзовые шары и полусферы на длинных цепочках и коромыслах, масса зеркальных ассиметричных подвесок. Конти вскидывает голову, но уклониться не успевает — один из тяжелых шаров летит прямо на камеру. Темнота, гулкий удар (как в колокол) и медленно затухающий в воздухе отголосок. Потом темнота немного светлеет, но изображение не появляется. Голос Конти, гораздо менее уверенный и какой-то слабый, словно после наркоза. Он говорит, чуть запинаясь:

— Как бы ни было плохо… Никогда! Понимаешь? Никогда… Это некрасиво. Плохо мне — значит, пусть… всем, да? Всем чтобы плохо, раз мне? Подло ведь… Подло… Нельзя так. Ты видела хоть раз, чтобы я или кто-либо из моих друзей так срывал свое горе на окружающих?..

Внезапно появляется изображение — руки Воображалы снимают с камеры влажную салфетку, до этого закрывавшую обзор. Воображала идет к столу, выжимает салфетку в стоящую на нем большую супницу. Рядом стоит пластмассовое ведерко с колотым льдом. Воображала берет несколько кубиков, заворачивает их в салфетку и возвращается к Конти. Мельком — раскрытое окно, за ним — яркий солнечный день, о недавних безобразиях напоминает лишь яркость свежеумытой зелени и груды мусора на полу в гостиной.

Конти полулежит на диване. Левая сторона его лица припухла и потемнела, он продолжает говорить, следя за Воображалой правым глазом:

— Я хоть раз навоображал каких-нибудь гадостей ни в чем не повинному человеку? Просто так, со зла, потому что настроение плохое? Ты видела хоть раз, чтобы кто-нибудь из моих знакомых устроил вот такой погром? И тебе не стыдно?..

Воображала кладет салфетку со льдом ему на лицо, закрывая глаза. Смотрит вокруг. Улыбка у нее виноватая. Конти продолжает говорить:

— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…

Резкий звук лопнувшей струны. Воображала вздрагивает, оборачивается. Конти повторяет с той же интонацией:

— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…

Словно пластинка с трещиной. Губы его смыкаются на миг, а потом снова:

— Ты видела хоть раз…

ХОТЬ РАЗ…

Воображала, слегка ссутулясь, сидит у столика. И поза, и выражение ее лица изменились — нога на ногу, локти на стол, ногти левой руки выбивают по стеклянной поверхности быстрый ритм. Из-под спутанной рыжей челки она неторопливо обводит взглядом прищуренных глаз посетителей кафе. Выражение ее лица все время меняется — озадаченность, недоумение, сожаление, восторг, какая-то нехорошая радость (с этаким прицельным прищуриванием), и снова растерянность, почти испуг. Она то улыбается, то хмурится, то поджимает губы, то вытягивает их, то прищуривается, то строит быстрые гримаски. Но одно выражение сохраняется практически неизменным — это выражение жгучего интереса. Словно она не просто видит этих людей впервые — нет, словно она впервые видит людей вообще, и само их существование в природе жутко ее удивляет.

И забавляет…

Камера переходит на врача, и успевает поймать на его лице точно такое же выражение — выражение жгучего интереса. Но уже в следующую секунду его смывает восхищенная улыбка.

— И Вы тоже… не можете?

— Увы и ах! — врач разводит руками. Улыбка меняет его лицо, делая мальчишески беззащитным и располагающим.

— Бедненький! — сочувственно тянет Воображала с интонацией бывалой куртизанки, выслушавшей признание в импотенции. Улыбка Врача несколько тускнеет. Поморщившись, он быстро просит:

— Покажи еще что-нибудь.

— Отец всегда говорил, что это неприлично… — говорит Воображала задумчиво. Она не отказывается, скорее, просто рассуждает сама с собой, думает вслух. Врач фыркает:

— Родители всегда действуют из самых лучших побуждений! Они не хотят, чтобы их дети были изгоями, отщепенцами, они лишь добра им желают! Общая трагедия всех вундеркиндов. Белых ворон всегда бьют, и свои, и чужие, а какой родитель захочет такой судьбы для своего любимого чада? У маленькой Жанны Д'Арк отбирали деревянные сабли и солдатиков, от Софочки Ковалевской запирали учебники в старом шкафу, Кюри говорили: «Опомнись, физика — не женское дело, от нее портится цвет лица!» Моцарту повезло, он в особой семье родился, в той семье были свои понятия о том, что обычно, а что — нет. А вот родись в той семье Эйнштейн — и теорию относительности пришлось бы придумывать кому-нибудь другому, потому что моцартовские родители из него добросовестно сотворили бы музыканта, пусть и посредственного, но зато такого, как все! Вот и твой отец — тоже. Из самых лучших побуждений… Если бы он мог заставить тебя совсем не воображать — он бы сделал это. Для твоего же блага, понимаешь? Но он не мог, а он человек умный, и сам отлично понимал, что никогда не сможет. Вот он и упирал на то, что так не принято себя вести, что взрослые этого не делают, что твои способности нужно прятать. И его можно понять: представь себе реакцию, ну, например, твоих преподавателей, если они узнают, что ты можешь натворить с оценками в журнале!?