Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика

— Не психуйте, — сказал Ванечка, — мне тоже есть что на теле показать… В бане будете хвастать!

Он стоял у окна, скрестив на груди усеянные крупными веснушками руки. Его совсем еще юное, чуть угреватое лицо выражало недоверие и отчужденную деловитость.

— А ты вообще кто такой? — устало спросил Семченко.

— Это наш товарищ из Питера, — объяснил Караваев. — Фамилию вам знать не обязательно… Давайте начнем по порядку. Вы родились в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году в городе Кунгуре Пермской губернии. Происхождение пролетарское. Три класса реального училища… Так. — Он перевернул лист на другую сторону. — Так… Ладно… Холост, значит? И зря… В каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шершнева, Зинаидой Георгиевной?

— Не имеет значения, — отрезал Семченко.

— Зачем приходили к ней в театр?

— Пригласить выступить в нашем клубе.

— Почему именно ее?

— Слышал в Петрограде.

— Ага. — Караваев обменялся взглядом с Ванечкой. — В какое время?

— Осенью восемнадцатого.

— Вы были знакомы?

— Повторяю, не имеет значения.

— А это узнаете? — Неожиданно меняя тему, Караваев достал из кармана клочок оберточной бумаги. — Найдено сегодня при обыске у вас на квартире. Адрес правления эсперантистского чекбанка в Лондоне. Почерк ваш? — Семченко кивнул. — Какие у вас дела с английскими банкирами?

— При чем здесь она? — Семченко не мог сейчас произнести вслух ее имя.

— Вы отвечайте. — Голос Караваева зазвучал по-иному. — Отвечайте, что спрашивают… Соображаете ведь, где находитесь!

— Пожалуйста, никакого секрета нет… В этом банке хранятся вклады российских эсперанто-клубов и отдельных энтузиастов. Первые поступления относятся к десятому году. Мы требуем их возвращения. А правление банка отказывает под тем предлогом, будто эсперантизм в Советской России перестал существовать.

— Сумма вклада? — быстро спросил Ванечка.

— Около сорока тысяч рублей золотом.

— Верно. — Ванечка поджал губу. — Откуда вам это известно?

— Через бюллетень всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.

— А зачем адрес банка?

— Туда копию.

— Такая фамилия вам о чем-то говорит, — Ванечка сделал паузу, — Алферьев?

Семченко покачал головой.

— Он же Токмаков, Строков, Ишин?

— Не знаю.

— Эсер. Инструктор по подготовке боевых подпольных дружин… Казароза была его гражданской женой. Не исключено, что она приехала в город для связи с местной группой. Понимаете, какие основания вас подозревать? Тем более что Алферьев — старый эсперантист. В последнее время, через эмигрантов, вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить часть вклада для нужд партии… Если вы ни в чем не виновны, почему не можете честно рассказать о своем знакомстве с Казарозой?

— Давайте, ребята, лучше завтра поговорим, — сказал Семченко. — Не могу я сейчас.

— А сейчас куда? — дернулся Ванечка. — Домой?

— Да мне все равно…

Караваев достал из коробки папиросу, долго постукивал мундштуком по столу, потом смахнул табачные крошки и проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Пусть, правда что, до утра посидит. Тоже и понять человека надо.

— А меня кто поймет? — спросил Ванечка.

Не отвечая, Караваев кликнул конвойного, кивнул на Семченко:

— Отведи его в подвал и давай сюда курсанта. Может, очухался уже.

Лестница двумя пролетами уходила вниз, семилинейка тускло горела на площадке, тянуло каменным холодом. Появился еще солдатик, открыл дверь, и Семченко вошел в подвал. Здесь тоже горела семилинейка, пахло плесенью, парашей и давно не мытым человеческим телом. У стен сидели и лежали люди, человек пятнадцать.

— Что, браток, попили кумышки-то? — спросил сидевший возле двери прыщавый парень с босыми ногами, по виду дезертир.

Семченко молча отодвинул его и лег у стены. Через час стихли разговоры, крысы начали возиться в углу. Погасла, чадя, лампа. Обиженно посапывал во сне прыщавый дезертир, часовой скреб подковками каменный пол.

Вдруг будто в рельсу ударили, но далеко, приглушенно. И рокот возник такой, как когда на похоронах бьют в барабаны, покрытые сукном. Розоватый свет разлился по подвалу. Он падал не из окна, был сам по себе, поднимался от пола, и оконце уже едва-едва виднелось на стене. Словно светящийся гриб, трепеща и разбрызгивая волнообразное сияние, вырастал в центре подвала. Людей у стен не видно было, но сами стены таяли в этом свете, становились прозрачными. Камень растворялся, открывались ночные улицы, деревья, небо, и прямо над ним, Семченко, один над другим проступили длинные губчековские коридоры.

Он попытался понять, почему одни предметы пропускают через себя свет, а другие — нет. Но не сумел, потому что не было во всем этом никакого наружного порядка. Самому же сиянию Семченко как-то не очень и удивлялся. Оно розовело в глазах, все больше делаясь похожим на тот луч, в котором стояла Казароза. Словно он теперь весь собрался здесь, в подвале, но расплылся, перетек границы, определенные ему Кадыром Минибаевым…

Потом опять в рельсу ударили — уже ближе, и прямо перед собой Семченко увидел человека. Он был невысок и худощав, этот человек, в длинном пальто, в котелке, с тростью. Серо-рыжая борода обтекала его щеки и подбородок. Указательным пальцем он прижал к переносью дужку очков и спросил: «Вы знаете, почему в эсперанто именно восемь грамматических правил?»

Семченко покачал головой.

«Существует восемь сторон света, — сказал человек. — Четыре основных и четыре промежуточных…»

«Ну и что?» — не понял Семченко.

«Пространство! Я хотел вдохнуть в мое детище чувство земного пространства!»

И тут Семченко узнал наконец этого человека — перед ним стоял доктор Заменгоф.

Дома прилеплена была к зеркалу почтовая открытка с его портретом. И еще были портреты — в клубе, в самоучителе Девятнина. Портрет везде был один и тот же, что Семченко считал очевидным доказательством скромности: упросили, наверное, однажды сфотографироваться, а больше не захотел.

«Но есть еще две стороны!» — Заменгоф воздел вверх указательный палец, подержал немного, а потом простер вниз, к полу.

Верх и низ, добро и зло.

«Гранда бен эсперо, — произнес доктор Заменгоф. — Великая и благая надежда двигала мною!»

Он произнес эти слова так, будто извинялся, и Семченко понял его. Не изобрети этот человек международный язык эсперанто, и Казароза бы не погибла.