Ружье на динозавра - Лайон Спрэг Де Камп

так в любом случае, поскольку звука «ч» в их языке не было, а также они предпочитали добавлять греческие флективные окончания к иноземным именам. Мне не следовало использовать мое собственное имя, которое даже отдаленно не звучало ни по-гречески, ни по-индийски. (Однажды я должен буду объяснить те нелепости в моем мире, из-за которых гесперийцев стали называть индийцами.)

Меня беспокоили новизна и чистота моего костюма. Он не выглядел поношенным, и я вряд ли мог бы разносить его в Брукхейвене, не привлекая внимания. Я решил, что, если спросят, мне следует сказать, что да, я купил его, когда приехал в Грецию, чтобы не бросаться в глаза в моем национальном наряде.

В те дни, когда я не рыскал по Нью-Йорку в поисках оборудования, я был заперт в комнате с машиной. В то время как мои коллеги думали, что я или пишу отчет, или разбираю машину, я готовился к путешествию.

Так прошли две недели, пока однажды я не получил записку от моего начальника с вопросом, как продвигается мой окончательный отчет.

Я понял, что пора немедленно привести мой план в действие, и послал ему записку: «Отчет практически готов для печати».

Той ночью я вернулся в лабораторию. Поскольку я делал это часто, охранники не обратили на меня внимания. Я прошел в комнату с машиной времени, запер дверь изнутри и разложил мое оборудование и костюм.

Я настроил машину так, чтобы высадиться вблизи Пеллы, столицы Македонии, весной 340 года до рождества Христова по нашей системе исчисления (976 год по-алгонкински). Я установил автоматический активатор, забрался внутрь и закрыл дверь.

* * *

Ощущение перемещения во времени описать невозможно. Чувствуешь острую мучительную боль, но совсем недолго, не успеваешь даже вскрикнуть. В то же время есть ощущение чудовищного ускорения, будто тебя запустили из катапульты, но ни в каком определенном направлении.

Затем сиденье пассажирского отделения провалилось подо мной. Послышался треск, и множество острых предметов впились в меня. Я упал на верхушку дерева.

Чтобы спастись, пришлось ухватиться за пару веток. Механизм, который доставил меня в Македонию, обнаружив твердые предметы в точке, где я должен был материализоваться, поднял меня над вершинами деревьев, после чего отпустил.

Это был старый дуб, только что отрастивший молодые побеги. Хватаясь за ветки, я обронил мой посох, который проскользнул через листву и с глухим стуком упал на землю под деревом. По крайней мере, он где-то приземлился. Раздался испуганный крик.

Античный наряд неудобен для лазания по деревьям. Ветки сбивали мой головной убор, или стаскивали с меня плащ, или тыкали в нежные места, не защищенные брюками. Спуск закончился скольжением, падением с высоты нескольких футов и кувырком в грязь.

Первое, что я увидел, подняв глаза, был дородный чернобородый мужчина в грязной тунике и с ножом в руке. Рядом с ним стояла пара волов, запряженных в деревянный плуг, у ног – кувшин с водой.

Пахарь, очевидно, закончил борозду и улегся отдохнуть сам и дать отдых животным, но вскочил на ноги после падения моего посоха, а потом и меня самого.

Вокруг простиралась Эматийская равнина, окруженная грядами каменистых холмов и скалистыми горами. Поскольку небо затянули облака и я не решился воспользоваться компасом, сориентироваться на месте было трудно. Неясно было и время дня. Самая большая гора в поле зрения – это, скорее всего, гора Бермион, значит, там запад. К северу виднелась какая-то вода. Это, надо полагать, озеро Лудиас. За озером поднималась цепь невысоких холмов. Бледное пятно на одном из ближайших отрогов могло оказаться городом, хотя мое зрение не позволяло различить детали, а взять с собой очки я не мог. Мягко расстилавшаяся равнина была поделена на поля и пастбища, с редкими деревьями и заболоченными участками. Сухая бурая прошлогодняя трава колыхалась на ветру.

Осознание всего этого заняло не больше мгновения. Затем мое внимание снова обратилось на пахаря, который что-то говорил.

Я не понимал ни слова. Но, с другой стороны, он, должно быть, говорил на македонском. Хотя его и можно рассматривать как диалект греческого, но настолько отличный от аттического, что понять его невозможно.

Без сомнения, человек хотел знать, что я делал на его дереве. Старательно улыбаясь, я медленно произнес на моем спотыкающемся греческом:

– Хайре! Я заблудился и залез на дерево, чтобы увидеть дорогу.

Он снова заговорил. Когда я не ответил, он повторил сказанное погромче, размахивая ножом.

Мы обменялись еще несколькими словами и жестами, но было очевидно, что ни один из нас не имел ни малейшего понятия о том, что пытается сказать другой. Пахарь начал кричать, как часто делают невежественные люди, когда встречаются с языковым барьером.

Наконец я указал на отдаленный мыс, вдававшийся в озеро бесцветным пятном, которое могло быть городом. Медленно и отчетливо я спросил:

– Это Пелла?

– Най, Пелла!

Вид у человека стал менее угрожающим.

– Я иду в Пеллу. Где можно найти философа Аристотеля?

Я повторил имя.

Он опять разразился тарабарщиной, но по выражению его лица я понял, что он никогда не слышал об Аристотеле. Так что я поднял мою шляпу и посох, прощупал через тунику, все ли мое снаряжение на месте, бросил крестьянину прощальное «Хайре!» и отправился.

К тому времени, когда я пересек грязноватое поле и вышел на тележную колею, задача выглядеть как бывалый путешественник решилась сама собой. При падении с дерева на одежде образовались зеленые и коричневые пятна от листвы и ветвей; плащ был изорван; ветки оцарапали лицо и руки; ноги до колена были измазаны грязью. Я также осознал, что для того, кто прожил всю жизнь с чреслами, по приличиям укутанными в брюки и нижнее белье, античный костюм кажется слишком продуваемым.

Я оглянулся, чтобы посмотреть на пахаря, который все еще стоял, оперевшись на плуг, и глядел на меня с озадаченным выражением лица. Бедный парень так и не мог решить, что ему делать после встречи со мной.

Когда я нашел дорогу, она оказалась не более чем двумя глубокими накатанными колеями, то с камнями, то с грязью, а то и с высокой травой между ними.

Я шел по направлению к озеру и обогнал по дороге нескольких людей. Тому, кто привык к интенсивному движению в моем мире, Македония показалась бы мертвой и пустынной. Я заговаривал с некоторыми людьми, но натыкался на тот же самый языковой барьер, что и с пахарем.

Наконец навстречу попалась запряженная двумя лошадьми коляска, которой правил крепкий мужчина с головной повязкой, в чем-то вроде килта и ботинках с высокой шнуровкой. Он притормозил, когда я махнул ему.

– Что