Александр Шуваев - Книга Предтеч

- Понимаешь, как бы это тебе сказать...

- Слепи. У тебя хорошо получается, а меня учишь-учишь, а графы все равно какие-то...

- Не хочу так. Хочу словами. Хоть немного побыть вполне человеком.

Она кивнула, совершенно неуловимым движением оказалась стоящей на ногах и оказалась у стеклянной стены. Мы - как-то подзастряли на Мысе Хай, здесь наш бродячий дом бросил якорь, и, растекаясь время от времени в разные стороны, оптом и в розницу, мы почему-то неизменно возвращались именно сюда, на Гору над Киалесстадиром. По несокрушимому окну, по пасмурному небу над холодной водой стекали капли несильного дождя и чертили извечную, меланхолическую решетку из мокрых следов, и она, такая жесткая, реальная, определенная в своей военной форме на фоне такого вот пейзажа, напоминающего мокрую акварель, на фоне такого океана, что впору бы поежиться.

- Для каждого, не бывшего в наших предках, найдется рано или поздно свой предок, уже общий и для него, и для нас, и в таком качестве любой тигр и любой спрут существовали для него, как потенция. В этом плане они, действительно, достижимы для нас, потому что и действительно возможно не только возвратиться назад, но и посетить что-то, лежащее в стороне. И в нас, естественно, сохранилось то, что имеет эту потенцию... Послушай, почему я всегда оказываюсь таким унылым идиотом, а ты опять оказываешься права?

- У нас с тобой разные функции. Я - смотрю и думаю. Ты слушаешь и делаешь... Слушай, я боюсь даже подумать, что ты задумал! Минуя прыжки по деревьям, - спрутом немножко поплавать?

- Да это - тьфу! - Я уже опомнился и включился в игру таким образом, что невозможно понять, в шуточку я это или же на полном серьезе. Этот номер можно исполнять на разный манер, но ее заводит неизменно. - Ты только послушай: вот возник фотосинтез, избыток кислорода, и сразу же, как обрубленные, отгорели т-такие биохимические возможности. Мне Петер Фаром говорил, они специальное Расширение делали, для модели. "Если б - да чуть попозже, когда б они утвердились, кислород их не сжег бы, и от того жизнь приобрела бы куда более разнообразные формы" - в смысле того, что потом, когда кислород все-таки присовокупился бы. Ты представляешь, - говорил я с видом все большего увлечения, - вернуться до стадии анаэробных бактерий, - и уже оттуда вильнуть в сторону? Технология-то вся та же, но это были бы уже такие миры, которых представить уже нельзя... Совсем нельзя, представляешь?

Исподволь я уже начал потихонечку, не вдруг, брызгать слюной, старательно изображая из себя этакого идиота - исследователя, готового сдохнуть, - но поймать бабочку-дуринку, спалить или отравить весь свет - но проверить свою гипотезу, ничего вокруг себя не видящего, когда ему что-то такое приходит в дурацкую голову.

- А вот еще на уровне "свободных генов" шестинуклеозидный вариант хорошо бы прове...

К этому моменту она уже в упор смотрела на меня, зрачки ее постепенно расширялись, аки жерла Ада, к коим, влекомая ледяным вихрем, неуклонно приближается грешная душа. А потом она медленно, как-то сразу двумя веками, мигнула. Не знаю, где она усвоила эту манеру, но выглядит это совершенно устрашающе, как нечто нечеловеческое в человеке, вроде Танюшиных движений после Включения. А она уже начала шарить глазами в поисках подручных средств, и главным теперь было не отпустить ее с пустого места у окна. И тут я получил по голове раз, а потом еще раз, а когти у нее на этот раз были из соображений удобства обрезаны чуть ли не до мяса: вот сколько раз она на меня нападала, сколько раз побить пыталась, а я до сих пор терплю. И ни разу у нее ничего толком не получалось, и каждый раз, по освещенной традиции это заканчивалось сниманием с нее каких-либо штанов. На этот раз она прекратила физическое сопротивление несколько раньше обычного, и уставилась мне в глаза сантиметров с двадцати, так уж получилось.

- Нет, ты уж погоди-ка малость. Да отс-стань ты... Погоди, у меня идея есть... Пошли за мной.

Кто ее знает, когда она успела придумать такой замысловатый путь, но успела все-таки, и когда я шел за ней по расширяющейся ложбине в обход каменного горба, с каждым нашим шагом становилось все темнее. Когда мы вышли в степь, хоронясь в зарослях почти лежачего, длинностеблистого кустарника, кругом стояла ночь, или, по крайней мере, поздний вечер. Над дремлющими пологими холмами по правую руку небо было все-таки посветлее, там еще горела стылая полоса последних остатков заката, но небо над головой было уже - как изумруд, подложенный черным бархатом, неимоверного черно-зеленого тона, без дураков ночное по здешним канонам небо. Но при том, что это была ночь, и при том, что я отлично это осознавал, я каким-то образом очень прилично все видел. Да, цвета сейчас я различал только поверху, а там, где было темнее - я видел все в разных оттенках серого цвета, как объемную черно-белую фотографию, и обернулся к Мушке, чтобы спросить ее, что это значит, и открыл уже свой рот для вопроса, но увидел ее и закрыл его. Сам все понял. Бесшумно струясь между теней, и сама - как тень, как сгусток черноты в ночи по левую руку от меня скользила высокая фигура. И во всем этом кромешном силуэте разглядеть можно было только одно: огромные, в пол-лица, отсвечивающие желтым глаза со зрачками-щелями, обращенные на меня, но я сообразил уже, что у меня если и не такие же, то уж, во всяком случае, похожие. Донеслось до меня с ее стороны едва заметное движение воздуха, и я привычно, как переводят взгляд, потянул по направлению к ней носом. Запах... Уже был, его можно было узнать, но это было покамест еще не то: скорее обещание того, во что он может превратиться, когда наступит ее пора. А вот наступит она... Послезавтра. Хотя, - это же Она! Она сильнее всех женщин, и оттого пора ее, начавшись, достигает зрелости особенно быстро... Да ведь недаром же она увела его от прочих прямо сегодня, когда еще рано, и поди попробуй только, располосует так, что до зимы не зарубцуется... Зато есть время поохотиться, и покормиться, и вздремнуть в тени с полным животом. И время от времени вежливо тянуть носом, и чуять, как запах становится все более густым, и обретает новые струи, ветвится, как дерево, обретая при этом неописуемое в своем великолепии единство... А затем наступает миг, когда запах перестает спрашивать, и уносит способность рассуждать. Сердце забилось сильнее, когда я поневоле вспомнил, ЧТО бывает тогда, но я смирил его: рано. Запах этот станет густым, как у лопнувшей от спелости дыни, сладким, и рассыпчатым, как перезимовавший, темный мед горных пчел, и неудержимо кружащим голову, как... А вот не с чем сравнить, потому что как-то можно совладать с собой, напившись хмельного, нализавшись Осеннего Корня, можно одолеть любой дурман, потому что только от тебя зависит в конце концов, насколько себя одурманить, а вот попробуй здесь, когда наступает момент, и ведешь себя вроде бы осторожно и дышишь едва-едва, самыми краешками ноздрей, чтобы, учуяв, не хватануть бы лишнего, и каждый раз оказывается, что этого дурмана не бывает в меру, и того, что чуешь этими самыми краешками ноздрей, оказывается вполне достаточно, чтобы напрочь отключить рассудок, и перестаешь видеть и слышать что-то постороннее. Опять замечтался, а когтями по роже, между прочим, за удалую охоту тоже вполне можно схлопотать, так же, как и за несвоевременную активность. Пока что - пора другим запахам.