Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

– Поснидать принес, – не очень-то приветливо сказал тот, ставя на тумбочку узел – увесистый, однако.

Никифоров развязал. Оказалось – крынка щей, вареная молодая, со сливу, картошка, кус сала с толстыми, в палец, прожилками мяса, лук и хлеб, больше фунта.

– Я вечером приберу посуду, когда ужин принесу, – сказал малец и исчез, ушел, неслышно притворив дверь. Джинн из арабской сказки. Скатерть-cамобранка. И ужин впереди? Что ж, у богатого села есть и свои преимущества. Щи вкусные, со сметаной, которую положили щедро; интересно, особо на него готовили или со своего стола? Неужели каждый день так едят? Да, это вам не заводская столовая…

Всего он не одолел, хотя себя не жалел, ел по-нашенски, по-комсомольски, беспощадно. Объедим мелкобуржуазных хозяйчиков!

Почувствовав, что дальше – смерть, он откинулся от тумбочки, на которой едва уместился обед, посмотрел сытыми глазами за окно. Сирень не цвела. Поздно или рано, попытался вспомнить он. Наверное, поздно. Вроде, весной все цветет?

Такие ленивые, пошлые мысли намекали на одно – вздремнуть нужно. Плюс ночь в переполненном вагоне, дорога, вчерашняя отвальная… Вреда не будет – соснуть минут двести.

Он устроился на лежаке, прикрылся наполовину рогожкой, подумал, быстро ли уснет, – и уснул.

Проснулся разом, рывком – от голосов за окном. Встал, потянулся, прогоняя остатки дремы, мутные и противные, как спитой чай.

Василь идет, Василь и местная комса – он узнал девушку из сельсовета, а остальные, по возрасту хотя бы, тоже, наверное, комсомольцы. Сюда идут, в цер… в клуб, поправился про себя, но понял – безнадежно, церковь в голове прочно засела, не вышибешь.

Он решил выйти навстречу, все равно для всех здесь было бы тесно. Сейчас стены казались золочеными – низкое солнце закачивало сюда свет, закачивало щедро, вдоволь, про запас.

Василь вошел первым, приветливо поднял руку, но прежде подошел к бабам у гроба. Сказал что-то, и те разом привстали со скамьи и засеменили к выходу, ежась и кутаясь в большие пуховые платки.

– Давайте-ка и мы снаружи посидим, уж больно зябко. – Василь сейчас говорил громко, и голос долго летал от стены к стене.

Никифоров подумал было, где же они снаружи устроятся, но вышло по-простому – на травке. Он познакомился, с каждым за руку, представляясь – Никифоров, по фамилии, он считал, получается солиднее, взрослее, из ответных запомнил только Клаву, девушку из сельсовета. Ничего, не все сразу. По ходу дела сами запомнятся.

– Я связывался с райкомом, – Василь сразу перешел к делу, – там инициативу поддержали. Вахта комсомольской памяти. Хоронить будем в четверг, торжественно, с митингом. Мы должны показать всем, что гибель нашего товарища делает нас еще сильнее, крепче.

– А вахта – это как? – спросил худенький, с торчащими лопатками паренек.

– По очереди будем стоять, дежурить у тела Али. Каждый должен будет за время вахты написать воспоминания о ней. – И Василь достал из планшета тетрадь в клеенчатой обложке.

– О чем писать? – опять спросил парнишка.

– О ней писать, о нашем товарище, комсомолке Але. Какой она была, как жила, как верила в светлое будущее. Пишите, что считаете нужным, только помните – вас будут читать.

– Много… Много писать? – теперь подала голос Клава.

– Пять страниц.

Они еще поговорили, о порядке вахты, о том, чем писать – чернилами или карандашом, о новом приеме в комсомол (оказалось, трое – не комсомольцы), о будущем субботнике. Последнее касалось и Никифорова – субботник решено было провести в клубе, на оформительских работах.

– Переоборудование клуба требует денег, а из каких сумм? Отчисления по самообложению небольшие, а раскошелиться единоличники не хотят. Вот создадим коммуну, тогда…

Немного поговорили и про коммуну, какая тогда жизнь хорошая настанет. Всё сообща, и трудиться, и отдыхать, и жить, не то что сейчас, каждый в своем углу норовит разбогатеть. А на что оно, богатство, когда все – вместе? Говорили горячо, с верой, Василь, правда, помалкивал, давая простор мыслям и мечтам. Потом опять вернулись к текущему – распределили вахты, две дневные, по шесть часов, и одна ночная.

Распустив комсу с наказом Еремке быть к закату (Еремка – тот дотошный паренек, что спрашивал о вахте), Василь остался с Никифоровым.

– Ребята простые, честные, побольше бы таких. – Василь смотрел уходящим вслед, прищурясь и как бы с усмешкой. Не с усмешкой, а – как бы. Потом повернулся к Никифорову: – Видишь, как все складывается. Давай так – о практике твоей потом поговорим, после похорон. Сейчас, сам понимаешь… Да она уже и началась, твоя практика. Какую бумагу написать нужно будет, отзыв или что, – не сомневайся.

– Я не сомневаюсь… Только – кем вы тут работаете? Должность какая?

– Правильно мыслишь, в отца. Должность… Должность моя простая – инвалид Гражданской войны. В партии с семнадцатого, как воевал, у отца своего спросишь. Стула подо мной нет, но сделать могу все. Увидишь.

– Я не к тому…

– Напрасно. Ладно. Накормили тебя?

– Накормили, спасибо.

– Ты пока вот что… Можешь написать заметку в газету? Большую, с чувством, по-городскому? Так, мол, и так, от вражьей руки на боевом посту пала комсомолка, в общем, как полагается? А то наши ребята, боюсь, не справятся.

– Написать могу, только не знал ведь я ее…

– А тут ребята тебе помогут, не зря я им задание дал – воспоминание. Заодно с ними и сойдешься покрепче. А что не так, поправим.

– Напишу, – согласился Никифоров. Какое-то дело, занятие. Лучше праздности. В стенную газету он писал регулярно и считал себя способным на большее.

– Тогда пошли, пройдемся и мы.

Вечерело, и село сразу стало люднее. Хозяйки перекрикивались со двора на двор, а то и просто гостили друг у друга, сидели вокруг самоваров и пили чай с прихлюпом, разносившимся далеко, – от кого добрым людям таиться. Дымок вился над самоварными трубами, прихотливо, извилисто выползал на дорогу, дразня Никифорова. Хотелось сесть рядом, налить в блюдце чаю и пить, включась в общий хор.

Словно угадав его настроение, Василь предложил:

– Зайдем, почаевничаем, – и, не дожидаясь согласия, пошел на запах можжевельника. Прямо к избе с петухами. – Вечер добрый, хозяева! Как свадьбу гуляли?

– Присаживайтесь, – предложил Костюхин, пожилой мужик с запорожскими усами. – Давай, мать, блюдца неси, видишь, гости!

Женщина пошла под навес, в летнюю кухоньку. Видно было, что не больно-то им рады, но гнать – нельзя, не по-людски. Деревня.

– Свадьбу гуляли мы хорошо, – дождавшись, пока гости отопьют чаю, ответил хозяин. – А вот что дома нас встретило, то плохо. Неладно.

– Ну, тебя-то никто ни в чем не