Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

Картинка неподвижна, местами затуманена, к тому ж размыта — словно видится глазами человека с очень сильной миопией, где-нибудь в районе десяти диоптрий... С трудом можно различить, во-первых, большое, прямо таки обширное помещение со странной геометрией — где-то угловатое, где-то округлое... насколько можно было воспринять пространство на плоскости. Во-вторых, уставлено чем-то наподобие мебели, но вряд ли можно назвать это мебелью: уж очень проблематично предметы — опять же, то угловатые, то округлые — могли бы служить столами, шкафами, стульями или креслами... Главное же — прямо впереди, на расстоянии пары метров виднеется полускрытая фигура вполоборота, и в ней угадывается явно живое существо. Нижняя часть его заслоняется предметом, который воспринимается элементом мебели, скажем, столом, а верхняя... А верхняя — бочкообразное туловище, круглая голова почти без шеи, вместо лица... морда, если можно так выразиться: покатый лоб, большие провалы глаз, слегка выдающаяся нижняя часть с широко расставленными плоскими ноздрями и маленьким, еле угадываемым ртом... А самое главное — четыре верхние конечности... Да, да, именно четыре! Две — в районе живота — опираются на «стол». Третья — в районе плеч, хотя плеч как таковых не просматривается — висит вдоль туловища, четвертая — вроде как бы подпирает голову...

Хотелось рассмотреть подробнее, но сосредоточиться на какой-либо детали снова не получалось.

Снова пришлось командовать себе — «Спокойно, спокойно! Не суетиться, не паниковать»...

И тут — взрыв. Нет, не бомбы, не гранаты, а словно разом взорвалось все вокруг. Бесшумный и всеохватный взрыв, растянутый по времени в бесконечность. Клубящееся холодное пламя с шести сторон. А он, Баринов, в центре. И потом — чернота. И потом сквозь нее начал пробиваться свет — серенький, жиденький, словно осенний рассвет за окном. Пробивался он долгие-долгие дни, вырисовывая постепенно потолок палаты, незнакомые лица людей в белом. Потом в тишине стали проступать отдельные звуки. Потом удалось пошевелить пальцами...

Баринов вздрогнул, очнувшись — это Щетинкин, перегнувшись через стол, похлопал его по руке.

— Эй, парень, что с тобой? Проснись! Ку-ку!

Баринов резко тряхнул головой. Ну, нельзя, нельзя так распускаться!.. Та-ак, о чем же мы говорили-то?.. Ага!

— Извини, Сережа, задумался, завспоминался... В общем, накрылись наши разработки медным тазом. Я ведь, Сережа, года полтора был как в тумане, в себя приходил. Одномоментно все потерял — мысли, идеи, цели, планы, возможности... Ну и вернулся сюда — доживать. В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...

— А ты не слишком сгущаешь, Паша? — осторожно спросил Щетинкин. — В смысле — нянькаешь комплексы, самоедством увлекся.

— Я не мазохист, ты же знаешь. И могу судить вполне объективно: кончился я как ученый... Нет, конечно, сумма знаний, опыт, квалификация остались, как говорится, налицо. Кончился интерес. Я уже не хочу удовлетворять свое любопытство, которое, кстати, больше ни к чему не испытываю. Просто живу — и все. Радуюсь солнышку, травке, облачкам. Ну, изредка, если того требуют обстоятельства, надуваю щеки — в разговоре с пациентами или их родственниками... Все! Finite la commedia! Перевод нужен?

Щетинкин сильно и энергично, сверху вниз, провел ладонью по лицу, словно попытался стереть что-то, осевшее на коже от слов Баринова.

— Я понимаю, Паша, — тихо произнес он. — Понимаю... Но ты же медик. Как говоришь, опыт и знания при тебе, должен понимать — это болезнь. А раз так — ее надо лечить.

— Брось, Сережа, — равнодушно махнул рукой Баринов. — Не стоит метать передо мной бисер. То, что посттравматическая депрессия сиречь черная меланхолия не лечится, я знаю с четвертого курса. Не открою большого секрета: Лиза со мной мучилась три с лишним года. Все не хотела понять, что лечить тут нечего. Потом пришлось. Она тоже медик, и очень неплохой.

Щетинкин неохотно сказал:

— Да, я знаю. Она рассказывала.

— А-а, так вы встречались? — слегка оживился Баринов. — В Питере? Давно? И — что?

— Буквально третьего дня. Она в Москву приезжала по каким-то делам, а я сюда через Москву летел. Столкнулись случайно на Пешков-стрит. На Тверской, по-нынешнему. Она торопилась, я спешил — так что, без подробностей.

— Кстати, Сережа, на всякий случай — мы не в разводе.

— То есть? Она определенно сказала, что расстались!

— Фактически — да. Живем порознь. Однако де-юре остаемся в браке.

— К чему такие сложности?

Баринов сказал серьезно:

— Обузой никогда и никому не был и не буду. Я так решил. А по поводу всяких бумажек и прочей бюрократии... Понимаешь, если со мной что случится, то наследует только она. Без всяких заморочек и разночтений. Московскую квартиру удалось сменять на Питер, да и новые родственнички подмогли, в смысле сваты, так что у дочерей, слава богу, свои крыши над головой. Ну и Лиза при них.

— Паша, ты меня знаешь, я человек прямой и грубый. И вот что скажу — заигрался ты, парень, в игру под названием «Детский сад, младшая группа»: «Ты мне больше не подружка, а тебе я не дружок. Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок!»

— Дурак ты, Серега, — криво улыбнулся Баринов. — Дурак, и не лечишься. То не каприз, то констатация факта.

Помолчали. Щетинкин сказал примиряющее, остывая:

— Да-а, хреново тебе...

— Куда уж хреновей, — отозвался Баринов и вздохнул. — А тут еще Петрович, который Коровников, помер, сороковины недавно были.

— Это твой колдун и знахарь?

— Он самый. Неоперабельный рак поджелудочной. Как умел, поддерживал его последние дни... Вот ведь как: всю жизнь других исцелял, а пришло время — помочь ему не нашлось никого.

— А Банник?

— Никола наш жив, физически здоров, под стать олимпийскому чемпиону — что по бегу, что по боксу. С мозгами только худо, светил психиатрии в тупик ставит — гибрид какой-то, симбиоз столетнего маразматика и годовалого несмышленыша. Над ним дочь установила опеку. Поначалу держала дома, потом сдала в какую-то «крутую» лечебницу под Москвой... Кстати, Борис Омельченко в Виржинии, преподает в тамошнем университете. Уехал еще в девяностом. Забрал с собой Игорька, меня сватал...

— И что?

— Да на кой ляд сдалась мне ваша заграница сорок три раза! — с досадой сказал Баринов. — Кроме всего прочего меня бы и не пустили, я ж в тайнах и секретах как в дерьме — по уши. Подозреваю, до сих пор под негласным надзором... Что еще, какие еще новости... Ну, лаборатория вместе с институтом тоже гавкнулась — московский же филиал! Кого на пенсию, кто в «челноки» подался, кто в Россию или Израиль... Так