Владимир Ильин - Зимой змеи спят

Рувинский отложил полотенце в сторону и ласково погладил лежащую в постели по плечу.

— Ну что ты, лапонька? — успокаивающим тоном сказал он. — Не поднимай себе нервы… Ты лучше расскажи, над чем сейчас трудишься?

Ружина махнула рукой.

— А, ничего особенного, — заявила она. — Академическое собрание сочинений классиков загоняем в Сеть. Я только одного не пойму: на кой черт Информарий этим занимается? Можно подумать, что кого-то из местных когда-нибудь заинтересует Шекспир, Кафка или Достоевский!.. Им бы вон турбозвучок в каждое ухо, да музычку — желательно погромче, а на лоб — «вички», да клип — желательно попроще… Скоты они, хуже питекантропов — те хоть еще как-то развивались и в конечном итоге превратились в кроманьонцев, а эти… кроме как деградировать и выродиться в дебильных кретинов, ни на что уже не способны!..

Рувинский машинально взял со стола, заваленного старинными книгами и уставленного сканерами, принтерами, плоттерами и прочей электронной техникой, какой-то распадающийся на листочки томик и рассеянно полистал его.

— Солнышко, — сказал он. — Ты слишком ненавидишь их… И потом, ты, как все женщины, а особенно — женщины, рожденные под знаком Льва, слишком категорична в своих оценках. Ты сама подумай: разве в наше время не было таких придурков, о которых ты говоришь? Да полным-полно!.. Разве в наше время все читали Диккенса и Чехова? Нет, конечно!.. В любые времена есть негодяи, и есть праведники. Есть ленивые — и есть трудоголики. Есть добрые альтруисты — и есть отвратительные эгоисты…

Зря, пожалуй, он затеял этот спор. Ружина тут же вскинулась, будто ужаленная невидимой змеей.

— Ты еще скажи, что я завидую им! — тяжело дыша, выпалила она. — Что это самая лучшая из всех эпох!.. Что они достигли равенства, демократии и справедливости, какая нам и не снилась!.. Что они помнят наших отцов и наших современников, которые отдавали силы и жизнь ради того, чтобы им здесь, в благополучном, сытом будущем, жилось хорошо!.. И попробуй скажи, что их вообще не за что ненавидеть!..

Рувинский бросил книгу обратно на стол и взглянул на Ружину. В пылу обвиняющей речи она была прекрасна. Нефертити, да и только… Вовсе не скажешь, что лет пятидесят назад она дослужилась до капитана милиции. И уж тем более невозможно представить ее в милицейской форме.

— Ну, всё, всё!.. — умиротворяющим тоном сказал он. — Давай не будем затевать никому не нужный диспут… сейчас не время для этого. Накинь на себя халатик, и будем пить кофе.

Он ушел на кухню, а когда вернулся с подносом, на котором было всё необходимое для кофепития, Ружина сидела перед трюмо и сосредоточенно разглядывала свое лицо в зеркало. На ней был шелковый кремовый пеньюар, который очень шел ей. Судя по всему, она уже успокоилась.

Рувинский небрежно смахнул со стола на кровать пачку книг и водрузил на освободившееся место поднос.

— Кстати, Руж, ты когда в последний раз общалась с Резидентом? — осведомился он.

— Вчера? Или позавчера?

Она продолжала обмахивать лицо кисточкой, то и дело опуская ее в пудреницу.

— Не-ет, — протянула она. — Вчера и позавчера он почему-то не отвечал. Только сегодня, перед самым твоим приходом, откликнулся… Представляешь, я так растерялась, что совсем забыла передать ему очередное донесение! Только про этого Букатина, будь он неладен, успела спросить — и все!..

— И что он сказал? — рассеянно поинтересовался Рувинский, разливая кофе из медной старинной турки в маленькие чашечки. — Да брось ты наводить красоту и садись давай к столу!..

Ружина защелкнула пудреницу и развернулась на пуфике на сто восемьдесят градусов. Комнатка была такой маленькой, что от трюмо до стола можно было свободно достать, не вставая. Все было под рукой в этой пятнадцатиметровке, расположенной на двадцать пятом этаже экспериментального небоскреба в Выхино, построенного в период строгой экономии жизненного пространства.

— Сказал — не то слово, Валерочка, — поправила Ружина Рувинского. — Это при разговоре люди говорят, а если общение происходит по радиомодему, то ты видишь слова собеседника на экране, и тогда, значит, надо говорить не «сказал», а «написал»…

— Какая разница? — отмахнулся Рувинский, и тут же напоролся на употребляемое в таких случаях его любимой возражение: «Кто-то дает, а кто-то дразнится!». — Слушай, ты такая грубая, Ружка-Стружка!.. Наверное, подследственные от тебя стонали и плакали и добровольно выкладывали правду-матку о своих гнусных преступлениях, лишь бы только не попасть к тебе вторично на допрос!..

— Да, я такая! — шутливо подхватила Ружина. — Таких интеллигентов, как ты, я пытала, вгоняя им кнопки в жопу! А всяких там убийц-маньяков и мафиозников четвертовала с помощью ножа для разрезания бумаг!.. — Она притянула его к себе за шею и звонко чмокнула в душистую щеку. — А Резидент, между прочим, сообщил, что Букатину полагается ба-ольшой такой вантуз…

— Что-что? — не понял Рувинский. — Какой еще вантуз?

— Ах, да, я и забыла, что ты не силен в жаргоне, — засмеялась Ружина, отхлебнув из чашки («Зато силен в другом», кокетливо парировал Рувинский, красноречиво скашивая взгляд на смятую постель). — Вантуз у уголовников означает «отсос»… то есть, решительный отказ.

— Слушай, а кто такой этот Букатин? И как он нашел тебя здесь?

— Ну ты что, Валерик? Ну, я же тебе в прошлый раз рассказывала!.. В наше время этот ханурик обчищал квартиры зажиточных граждан, даже асом своего рода слыл, потому что, якобы, не было замка, который он не сумел бы открыть за десять секунд… И когда однажды он все-таки попался, то допрашивать его поручили мне.

Вот тогда мы с ним и познакомились… даже ближе, чем брат с сестрой. Нет-нет, на допросах он держался нормально, не наглел, как некоторые… Бывает, попадаются личности, которые, видя, что следователь — женщина, начинают голую задницу демонстрировать в ответ на официальные предупреждения о том, что, мол, чистосердечное признание облегчает вину, и всё такое прочее… Но когда я поговорила с Букатиным по душам о том, о сем, то ужаснулась. У этого субъекта на уме были одни только деньги, представляешь?!.. Он с детства вбил себе в голову, что деньги решают всё, и даже мне, помнится, предлагал солидную сумму за то, чтобы я подправила кое-какие протоколы и тем самым скостила бы ему срок до минимума…

Ружина задумчиво захрустела печеньем.

— В общем, посадили его тогда на полную катушку, и я забыла о нем. А тут вдруг понесло меня что-то в центр Агломерации — и вдруг: ба, знакомая морда лица!..

Нос к носу столкнулись мы с ним в том супермаркете, который раньше назывался ЦУМом, а теперь Бог его знает… все время забываю его название… Да, сначала мне не по себе стало: думаю, выдаст он меня полиции в отместку за прошлое знакомство. Но он и не собирался этого делать. Разговорились мы с ним, и тут он меня ошарашил: оказывается, он тоже работает на Ассоциацию!.. Что ж, думаю, наши там — совсем спятили, раз всякое отребье в качестве «референтов» в двадцать первый век засылают?!.. Или перевоспитался он коренным образом? А он поведал мне, как его завербовали… Просто в один прекрасный день его, Четверика — это у него такая кличка была в уголовном мире — за одно место взяла Ассоциация… прямо в квартире его поджидали, куда он залез, а квартира принадлежала известному депутату, и депутат тут же присутствовал… валялся, дохлый в стельку, весь в кровище… а на ноже — его, Четверика, пальчики… И люди из Ассоциации сказали тогда Букатину: выбирай — или мы тебя в милицию сдаем, а тебе за мокруху при отягчающих «вышка» светит, или поработаешь на нас… в далеком будущем, где ты будешь полностью свободен и обеспечен, но три года тебе не будет доступа в свое родное время, так что считай это как бы тюрьмой для себя…