Тёмные Воды. Зимний апокалипсис - Алексей Тимофеевич Черкасов

—Ты хочешь сказать…

— Да. И призраки, и все эти таинственные места, то появляющиеся, то исчезающие, встречаются нам всё чаще… Сначала только Зойка…

Стас добавил:

— Когда физики проникли в микромир, они там столкнулись с явлениями, которые вступают в противоречие с привычным для макромира рационализмом. Похоже, да?

Томка продолжила:

— Да, этот иррациональный мир сейчас идёт к нам и местами прорывается на поверхность. Я не знаю с чем это связано, может быть, как Генка говорит, с этим, — Томка махнула рукой в сторону огненно-красной Немезиды, — или с этим, — и она указала на паровую шапку, — или ещё с чем-то.

Мы не заметили, как к нам подошла Алёна.

— Художники иногда пишут свои картины поверх старых, и если смыть верхний слой красок и грунт, то там обнаруживается другая картина, — сказала она. — Так и здесь, да? Какие-то фрагменты мы уже видим, но другие всё ещё скрыты под красками.

Томка согласно кивнула.

— Интересная аналогия, Алёна, — похвалила она. — Да, я что-то такое и хотела сказать.

— То есть всё, что мы до сих пор считали бабушкиными сказками, сейчас становится реальным? — спросил Стас.

Немного подумав, он добавил дрогнувшим голосом:

— Может, и Зойка вернётся?

Алёна покосилась в его сторону.

— А если вернётся, ты сможешь забыть, что она умерла?

Стас промолчал.

— Так, поехали, наверное, домой, — сказал я. — Здесь мы всё равно ничего не найдём. И очень жарко.

Возражающих не было, и через пять минут мы ехали в сторону Полян.

— Между прочим, сон героя или героини — частый мотив в мифологии, — продолжила в машине Томка. — Символизирует смерть и возрождение в новом качестве.

— Возрождение? — спросил я.

Я вспомнил мамины слова…

— Чтобы возродиться, нужно умереть!

Томка посмотрела на меня и продолжила:

— Ещё перерождение героя может символизировать попадание в необычные обстоятельства — например, в желудок кита, в царство мёртвых, в брюхо к серому волку…

— А в могилу? — спросил я. — Мы с Егорычем побывали на подземном кладбище, в могилах.

— И в могилу, — подтвердила Томка. — Так что жди изменений, станешь полубогом, — хохотнула она.

— Смешно тебе… — сказал я. — А я, пока шёл по катакомбам, полно знакомых увидел боковым зрением — все лежат в гробах, глаза открыты и смотрят на меня. И как будто зовут остаться с ними. Да и уходить-то не хотелось. Когда мы вышли на поверхность, я даже разочаровался.

— Хотел остаться с мёртвыми? — спросила Томка. — Это ты, похоже, покоя ищешь. Устал от нас.

И Томка с иронией на меня покосилась.

— Нет, — помахал я головой. — Там другое, не покой. Это как будто возвращение домой. Я словно издали на родной дом взглянул, и меня сразу увели.

— Возвращение в Эдем, — захихикала Алёна на заднем сиденье. — Я вижу умерших людей… — завывая, процитировала она по привычке какое-то кино.

— А ты там увидел что-то, кроме могил? — уточнила Томка. — Почему «родной дом»?

— Не увидел, Том, — ответил я. — Почувствовал. Внутри было такое ощущение, что приближаюсь к дому, там мама, родные, близкие, тепло и всё такое… если ты понимаешь, о чём я.

— Кажется, понимаю, — задумалась Томка. — Странные ассоциации у тебя — кладбище и отчий дом.

— Кладбище отдельно, дом отдельно, — пояснил я. — Не на кладбище дом, а как будто где-то рядом. Да ни фига ты не поняла! — я раздражённо махнул рукой и замолчал.

Томка тоже промолчала. Зато Алёна развеселилась:

— Дом рядом с кладбищем? Это сторожка смотрителя. Или церковь. Тебе где теплее, Ген?

Томка оглянулась на неё.

— Церковь, говоришь? А что… может, и церковь.

Я решил помалкивать. И так наболтал. Они теперь до Полян будут обсуждать моё психическое здоровье. Но они ещё немного повеселились, и разговор затух. Некоторое время мы ехали в тишине, потом Томка завела с Алёной разговоры о кулинарии, о детях… а Алёна вторила ей о каких-то шмотках, которых здесь не хватает, о своём житье-бытье в прежние времена. Стас иногда вставлял пару словечек в их разговор, а я молча смотрел на узкую дорогу впереди нас и считал километры до Полян.

Когда в свете фар появились наши домики, девчонки дремали на заднем сиденьи. Была поздняя ночь, и мы сразу легли спать. К обеду встали и, когда ели, Томка вдруг сказала:

— Гена, вспоминай подробно и дословно всё, о чём ты говорил с Иванычем, со всеми чертями и бесами, которых встретил. Здесь, когда полночи пили, там, во всех своих видениях…

— Зачем вспоминать? — удивился я.

— Хочется понять, почему мы стали сталкиваться с этими… ээээ… параллельными мирами.

— Да ничего особенного. Водку пили, болтали о ерунде всякой, в основном. Анекдоты травили…

— А потом? Когда он встретился в пути. Что он говорил?

Я задумался.

— Он сказал, что Юхым — наш местный, что его здесь убили, и Егорыч Иванычу об этом рассказывал.

Егорыч, который обедал с нами, удивился:

— Я про него рассказывал? Что его у нас убили? Это когда же?

— Степан Егорович, — сказала Томка. — Вспомни, пожалуйста, кого здесь убивали на твоей памяти.

— Да у нас тут тихо… — сказал Егорыч. — В соседних деревнях если… да не помню, чтобы я с Иванычем об этом разговаривал.

— Стоп, Егорыч… — сказал я. — Иваныч говорил в таком духе, что это как будто историческое что-то.

И тут меня самого осенило.

— Да этот же… мокшанин! Как его… Си… Сулда, Сильда…

— Селга, — сказал Егорыч. — Это да, это я Иванычу рассказывал. Думаешь, о нём речь? то есть Немо — это Селга? Да ну…

Егорыч махнул рукой.

— После ваших бесов и призраков, я бы ни от чего не отмахивалась, — сказала Томка. — Ну-ка, напомни. Кто такой Селга?

Егорыч с удовольствием в очередной раз рассказал свою любимую байку о первом христианине Полян. А мы слушая, примеряли услышанное к Немо.

Выслушав, Томка снова повернулась ко мне:

— Ладно, Ген. Значит, Селга, а Селга — это ещё и родник. А родник — здоровье, долгожители. Так, Егорыч? — тот кивнул, и Томка снова вцепилась в меня:

— Вспоминай, что ещё.

— Ещё… —