Юлий Буркин - Бриллиантовый дождь

Ознакомительный фрагмент

Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Пришелец понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:

– Я из будущего. Из двадцать первого века.

Толстой тем временем открыл обложку и уставился на дату издания:

– Это что, фокус какой-то типографский?

– Это не фокус, – обреченно помотал головой юноша и повторил. – Я – из будущего. – Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.

– Ладно, – кивнул Толстой. – Мужики говорят, «все минется, одна правда останется»… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, словно герой какого-нибудь вздорного Жюля Верна, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?

– Вы – великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, – указал пришелец на том в руках графа, – все про вас написано. Дайте-ка.

Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:

– «Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…»

– Отчего умер? – глухо прервал его граф.

– Сейча-ас… – диковинный посетитель снова полистал книгу. – Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны, и Софьей Андреевной Толстой – с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»

– Значит, все-таки ушел… – тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. – Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?

– «История русской литературы. Конец XIX, начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! – юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. – Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…

– Почему это?

– А вот… – он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга «Война и мир» стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»

– Это я и без тебя знаю, – перебил Толстой. – Что там дальше-то? Что про «Каренину»?

– Сейчас, сейчас… «Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа «Анна Каренина»… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям «Войны и мира»… – Та-ак, и вот ещё: – «Анна Каренина» – остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной «злобы дня», подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»

– Сузились, значит… Докатился, – мрачно сказал Толстой, – с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за «Каренину» взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…

– Вот-вот, – подтвердил очкарик.

– Ладно… Что там еще пишут? Что за книги были у меня еще?

– Та-ак… «В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как «барскую забаву» свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…»

– Молодец, – оживился граф, – всегда мечтал в глубине души…

– Да вот только непоследовательны вы, – перебил его юноша. – В девяносто девятом у вас опять вышел роман. «Воскресение»…

– Хороший?

– Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…

– А герои кто?

– Проститутка. Маслова, по-моему, у нее фамилия. И еще какой-то барин…

– Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно, небось? Как все низкое.

– Давайте, посмотрим… Та-ак… Вот. «Резкая критика церковных обрядов в «Воскресении» была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…»

– Отлучение? Неужели так?..

– Написано. Значит, точно…

– Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…

– Я вам про что и говорю, – проникновенно сказал пришелец, – не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился – про проституток пишет, от церкви отлучается… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали «Войну и мир» да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все что надо есть – и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да всё!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…

– Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? – заговорчески наклонился граф к собеседнику.

– Ну, это вы уж сами решайте, Лев Николаевич. Тут я вам не советчик…

– Может, мне с духоборами в Америку махнуть? – всё так же искательно смотрел граф на гостя. – Они вроде собираются…

– Лев Николаевич, увольте. Не мне это решать.

– Да я не тебя, шельму, спрашиваю, – выпрямился граф, – я так, сам с собой… А ты-то уже, я так понимаю, скоро к себе, в будущее вернешься? Давеча пришли ко мне двое мужиков, один говорит: «Вот пришли незваны», а другой вторит: «Бог даст – уйдем не драны»… – Толстой по-детски захихикал, но тут же осадил себя и продолжил: – Уж не серчай на меня, что не гостеприимно принял…

– Да ладно, чего там, – засмущался пришелец. – Все нормально. Вы мне главное скажите. Не будете «Анну Каренину» писать?

– Да ни за что! Всё, хватит. Отписался.

– А «Воскресение»?

– Ни за какие коврижки! Еще чего не хватало! Церковь я, чего греха таить, недолюбливаю, но отлучаться не собираюсь… Жить буду в свое удовольствие… Про меня еще скажут: нашел в себе силы уйти в зените славы… И не унизился до ее эксплуатации… – от удовольствия граф прищурился.

– Обязательно скажут, – подтвердил пришелец.

Толстой вздрогнул. Похоже, он и забыл о его присутствии.

– Сколько тебе тут осталось? – спросил. Гость глянул на часы:

– Одна минута.