Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

— Что?! — взревел русский. — Вместе с солдатами? Да мы сами станем господами! К черту войска! Сам знаешь, как они давали нам прикурить. От солдат, кроме пуль и картечи, ждать нечего. Мы боремся за свободу и справедливость, мы боремся против всякой тирании. Мы сотрем в порошок государство, церковь, дворянство, буржуазию! Мало они тиранили и околпачивали нас?.. Я устал повторять тебе это, Вацлав!.. Мы утопим дворян в их собственной крови, рассчитаемся со своими притеснителями, не пощадим никого из них — ни мужчин, ни стариков, ни детей, ни женщин…

Он начал молотить руками воздух и уже хрипел от ярости.

— Верно! Утопим в крови! — крикнул мгновенно переубежденный лакей. — Тут мы заодно!

Послышался одобрительный гул.

— Постойте! Я не могу на это пойти, — вскочив на ноги, заявил Оттокар. — Бросаться на безоружных! Что я, цепной пес… Нет уж… я…

— Молчи, Вондрейц! Ты обещал, ты клялся! — загремел русский и попытался схватить его за руку.

— Ничего похожего я не обещал, пан Сергей! — Оттокар оттолкнул лапу, норовившую сдавить ему локоть. — Я поклялся не выдавать то, что увижу и услышу здесь, даже если из меня это будут клещами тянуть. И свое слово я сдержу… Я открыл вам Далиборку, чтобы мы могли здесь собраться и все обсудить… Ты обманул меня, Сергей, сказал, наша цель…

Он не успел закончить, русский поймал-таки его руку и повалил Оттокара. Завязалась схватка, которая, однако, тут же была остановлена.

Огромный детина, рабочий с широким, как тигриная морда, лицом надвинулся на русского и грозно сверкнул глазами:

— Отстаньте от него, пан Сергей. Здесь каждый волен говорить как пожелает. Вам понятно? Я — кожевник Станислав Гавлик… Что ж. Без крови не обойтись. Так надо. По-старому жить нельзя. Но есть люди, которые кровь на дух не переносят. А он — всего лишь музыкант.

Побледнев от затаенной ярости, русский грыз ногти и сквозь опущенные веки косился на лица других заговорщиков, пытаясь угадать, кто из них на его стороне в этой сваре.

Разлад со своими был сейчас куда как некстати. Необходимо во что бы то ни стало удерживать поводья в своей руке. Все его помыслы и амбиции сводились к одному-единственному пункту: быть во главе движения, какое бы название оно ни носило.

В реальные перспективы нигилистических теорий он никогда не верил, не такой уж был простак. Пусть этой кабинетной ахинеей тешатся мечтатели и болваны.

Но подстегивать тупую толпу нигилистическими лозунгами, чтобы устроить заваруху и поймать рыбку в мутной воде, то есть дорваться до какой бы то ни было власти и посидеть наконец в карете, а не на козлах, — вот изюминка анархического учения, и кому как не кучеру видеть это. Истинный девиз нигилистов: «Посторонись и дай мне дорогу!» — давно стал его убеждением.

Он заставил себя улыбнуться и пошел, так сказать, на мировую:

— Вы правы, пан Гавлик. Обойдемся без сопливых… У всех у нас — одна цель.

Русский опять извлек из кармана брошюру.

— Тут вот написано, — сказал он и начал читать: — «Грядущая революция примет всеобщий характер — вот в чем ее отличие от всех предшествующих переворотов. Буря захватит уже не какую-то отдельную страну, в революцию будут вовлечены все государства Европы… И так же, как в тысяча восемьсот сорок восьмом году, импульс, исходящий из одной страны, неизбежно встряхнет и другие страны и станет первой вспышкой революционного пожара во всей Европе». И дальше, — он перевернул несколько страниц, — «…они, господствующие классы, обещали нам раскрепощение труда, а на деле превратили нас в фабричных рабов… («А сами-то вы не из фабричных, пан Сергей»? — послышался из темноты чей-то насмешливый голос.)… полностью подчинили власти „господ“. Они взялись за организацию промышленности якобы для того, чтобы обеспечить нам достойное существование, а в итоге — бесконечные кризисы и крайняя нужда; нам обещали мир, а привели к нескончаемой войне. Они нарушили все свои декларации…» («Вот это в точку! Что? Разве не так?» — с важным видом подтвердил лакей и обвел мутным взглядом собравшихся в ожидании одобрения, чего, к своему удивлению, не встретил.) Слушайте, что дальше пишет князь Кропоткин. Мой отец имел честь служить у его сиятельства личным кучером. «Государство — охранитель эксплуатации и секуляций, верный страж частной собственности, добытой грабежом и обманом. Пролетарию, единственное достояние которого — сила и сноровка собственных рук (для наглядности он вскинул свои жилистые клешни), нечего ждать от государства, преследующего лишь одну цель — любой ценой препятствовать освобождению пролетариата…» И еще: «Может быть, они достигли какого-то прогресса в практической жизни? Ничуть не бывало: в безумном ослеплении размахивают они лохмотьями своих знамен, поощряют эгоистический индивидуализм, соперничество человека с человеком, народа с народом («Бей жидов!» — с жаром отозвался кто-то из слушателей.)… отстаивают всевластие централистского государства… Они переходят от протекционизма к свободному товарообмену и, наоборот, от реакции к либерализму и от либерализма к реакции, мечутся между атеизмом и святошеством… («Свят, свят», — вновь раздался чей-то язвительный отклик, одобренный смешком части подпольной аудитории.) В вечной боязни обратить взгляд в прошлое они все явственнее обнаруживают свою неспособность к сколько-нибудь долговечному делу». Слушайте дальше: «Кто защищает государство, тот благословляет войну. Государство обречено постоянно наращивать свою силу, оно подчинено необходимости превосходить в силе соседей, чтобы не стать игрушкой в их руках… Поэтому для европейских стран война неизбежна. Но еще одна-другая война — и государственная машина, это издыхающее чудовище, получит последний удар, который избавит его от агонии».

— Все это хорошо, — нетерпеливо перебил русского какой-то старый ремесленник. — А сейчас-то какая задача?

— Ты же слышал: бить жидов и дворян! — вразумил его мутноглазый лакей. — И вообще всех, кто больно много об себе понимает. Мы им покажем, кто в этой стране настоящий хозяин.

Русского передернуло от досады, и, как бы ища поддержки, он повернулся к актеру Зрцадло, но тот, не участвуя в споре, по-прежнему подремывал на своем маленьком утесе.

Русский подобрался и вновь начал ораторствовать:

— Какая, спрашиваете, задача? А я хочу спросить вас: что нам остается? Войска на фронте. Здесь только женщины, дети… и мы! Чего же мы ждем?

— Но есть еще телеграф и железные дороги, — спокойно возразил кожевник. — Если мы ударим завтра, послезавтра в Праге застрочат пулеметы. Что тогда? Нет, благодарю покорно.

— Тогда… мы сумеем достойно умереть! Если понадобится.