Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

И вдруг Поликсена услышала знакомое имя — Оттокар Вондрейц, да, она не ошиблась, и это было подобно удару током.

Она непроизвольно подалась вперед, силясь понять, о чем именно идет речь.

Русский заметил ее порыв и быстро подал своим собеседникам знак, после чего они с непринужденным видом потянулись к столу.

«Что у них на уме? — размышляла Поликсена; она инстинктивно угадывала: вся эта сходка каким-то образом направлена против ее касты. — Если бы их сбило в кучу просто недовольство жалованьем, они не были бы так взбудоражены».

Больше всего ее тревожило то, что они упомянули Оттокара. «Неужели им что-то известно?» Поликсена всеми силами отгоняла эту мысль и успокаивала себя: «Трусливые холопы! Что мне до них? Пусть себе думают что хотят. Буду делать все, что угодно мне. Без оглядки на сброд».

И однако она всмотрелась в лицо Божены. Ей было точно известно, что Оттокар раньше путался с этой бабенкой, но Поликсену это нисколько не волновало. Она слишком горда, чтобы снизойти до ревности к кухонной девке. «Нет, лицо Божены не выражает ничего, кроме спокойной и глуповатой радости. Значит, имя Оттокара было произнесено в какой-то иной связи».

Сверкавшие ненавистью глаза русского кучера убеждали ее в том, что речь идет о вещах более серьезных, чем личные отношения.

Ей вспомнился разговор, который она несколько дней назад случайно услышала в одном магазине. Судачили о том, что внизу, в Праге, затеваются обычные политические безобразия. Чернь опять готовит какие-то «манифестации», то бишь битье окон или иные «демократические» буйства.

Она облегченно вздохнула. Если дело только в этом, можно не волноваться. Подумаешь, восстание в Праге.

До сих пор бунтующая толпа не переходила моста и не совалась в Градчаны. Эта многоголовая бестия не осмеливалась приближаться к аристократии.

Поликсена холодно и с насмешкой встретила взгляд русского.

И все же ей стало немного не по себе — настолько ясно читалась в нем непримиримая злоба.

И нельзя назвать страхом то, что, скорее, щекотало нервы, бросало в сладостно-жутковатый озноб при мысли о том дне, когда могут хлынуть потоки крови… «Грунтовые воды» — это выражение вдруг вклинилось в строй ее мыслей. Казалось, его выкрикнул какой-то голос из глубины ее существа. «При чем тут грунтовые воды? Как это связано с вещами, о которых я думала?» Она даже не знала в точности, что это такое — грунтовые воды. Наверное, то, что до поры дремлет в земле, а потом взбухает, поднимается, затопляет подвалы, подмывает стены, сносит старые дома. Такая вот, вероятно, напасть.

И это смутное бессознательное представление переросло в картину: кровь, хлынувшая сквозь поры земли, море крови, затопившее все вокруг, багровые потоки, хлещущие из решеток каналов; улицы, подобные красным рекам, которые несли свои волны вниз, в сторону Влтавы.

«Кровь — это и есть грунтовые воды Праги».

Поликсена была просто оглушена этой мыслью. Перед глазами клубился красный туман, она видела, как он наплывает на русского, который вдруг побледнел так, будто страх стиснул ему горло. Она чувствовала, что одержала верх над этим человеком. Ее кровь оказалась сильнее.

«А ведь есть что-то в этой… в этой авейше». Она взглянула на руки русского, огромные и страшные, точно клешни какого-то чудовища, созданные для удушения своих жертв, они теперь беспомощно распластались на столе. «Еще далек тот день, когда ваш пролетарий разобьет вам цепи», — подумала она, упиваясь злорадством. И Поликсена вдруг поняла, что и она может совершить авейшу, если захочет, что всегда обладала этой способностью, унаследованной от своих близких и далеких предков.

Глава шестая

Ян Жижка из Троцнова

С последним, двенадцатым ударом часов гости задвигали стульями: пора и честь знать, время равенства и братства истекло.

На пороге галереи Поликсена в нерешительности остановилась: раздеться ли ей с помощью Божены или отослать ее. Да, лучше отослать.

— Целую ручку милостивой госпоже. — Божена ухватилась за рукав графини и прильнула к нему губами.

— Ну-ну, спокойной ночи, ступай же.

Присев на край кровати, она задумчиво уставилась на пламя свечи.

«Что ж, теперь спать?»

Сама эта мысль казалась невыносимой. Поликсена подошла к венецианскому окну, выходившему в сад, и раздвинула тяжелые шторы.

Над кронами деревьев узким сверкающим серпом нависла луна — жалкий вызов тьме. Гравийная дорожка, на которую падал свет из окон первого этажа, матовой полоской тянулась к решетчатым воротам. Изменчивые тени скользили куда-то, сливаясь с чернотой, сбегались и разбегались, обретали всё новые очертания, вытягивали шеи на травяном ковре, чтобы перекинуться на кусты, накрыв их траурной вуалью, вновь съеживались и, казалось, шушукались друг с другом, делясь какими-то тайнами. Такова была причудливая игра силуэтов за окнами людской.

Сразу за темной массивной стеной парка, как бы обозначавшей самую кромку мира, из мглистых глубин вставало небо — беззвездная бездна разинула свою необозримую черную пасть.

По движению теней Поликсена пыталась угадать, о чем говорят в людской.

Пустая затея.

«Интересно, спит ли сейчас Оттокар?»

Мягким и нежным облаком ее охватило томление. Но через секунду-другую облако уплыло. Она и Оттокар грезили по-разному. Ее видения отличались обжигающим жаром и буйством красок. Просто теплые чувства быстро ускользали. Она не была даже уверена, что ее влечение к нему можно назвать любовью.

Что было бы, если бы им пришлось разлучиться? Она не раз задавалась этим вопросом, но никогда не находила ответа. Это были столь же напрасные усилия, как и попытки по игре теней угадать, о чем говорили слуги.

Собственная душа казалась ей непостижимой пустотой, непроницаемой и самодовлеющей, как эта тьма за окном. Даже при мысли о том, что Оттокар может вот-вот умереть, она не испытывала душевной боли… Поликсена знала о его неизлечимом недуге, о том, что жизнь Оттокара висит на волоске… Он сам говорил ей об этом, но она как бы не услышала его, будто Оттокар обращался не к ней, а к какому-то портрету — Поликсена повернулась к стене — да вот к этому самому портрету покойной графини.

Она отвела взгляд от полотна, взяла свечу и двинулась вдоль портретов. Застывший парад мертвецов.

Все они были для нее немы и глухи. «Если бы они сейчас предстали передо мной живыми, это были бы совершенно чужие мне люди; у нас нет ничего общего. Они давно истлели в своих гробах».

Ее взгляд скользнул по белой накрахмаленной постели.

«Лечь и уснуть? — Поликсена похолодела при этой мысли. — Я же могу не проснуться». Вспомнилось неподвижное лицо спящего дяди с бескровными, восковыми веками. «Сон