Наль Подольский - Возмущение праха

Философы призывали всматриваться в себя и изобретали технику такого всматривания — умное созерцание, трансцендентальную редукцию, психоанализ и т. д. Удалось в итоге разглядеть многое, порой даже самое микроскопическое, например края наиболее темных, шевелящихся вожделений. Что ж, и в этом надо отдавать отчет. Один за другим распознаются и классифицируются уходящие вниз горизонты — тем более удивительно столь явное пренебрежение рефлексии к горизонтам, уходящим вверх. Мышление проявляет настойчивость в исследовании непозволимого и непонятное смущение при рассмотрении неисполнимого. Оригинальность Николая Федорова проявилась в технике исследования «верхних горизонтов желания», в умении назвать своими именами вершины сокровенного, которые точно так же утаиваются от самоотчета, как и глубины подсознательного.

В этом смысле русский философ есть анти-Фрейд, дающий свой анализ «психе» (души), а именно анализ страха перед неосуществимостью. Лейтмотив философии Федорова — борьба с минимализмом желания и воли, с малодушной программой частичного спасения. Философ констатирует преобладание разрушительного, смертоносного начала, а главное — необъяснимое смирение разума с неизбежностью смерти. Всякий односторонний аскетизм, объективно ускоряющий смерть (и прежде всего «аскетизм» позитивистской науки), основан на некоем ложном расчете, или, если угодно, на летальной мифологии, которая состоит в следующем: раз уж нельзя спасти самое дорогое, полноту телесной воплощенности — о чем безжалостно свидетельствует опыт смертности и смерти, — то нужно спасать то, что поддается спасению, пожертвовав балластом «слишком человеческого». Отобрав из бесконечного разнообразия духовно-чувственной вселенной несколько скудных определенностей (вроде бестелесной и «успокоенной» духовной составляющей, которая никому не интересна, даже самой живой душе), программа частичного спасения перераспределяет в их пользу все ресурсы воли и интеллекта. Скрытым девизом всех минималистских программ можно считать принцип — «если нельзя достичь желаемого, следует научиться желать достижимого»…

И надо сказать, что этот малодушный принцип капитуляции перед смертоносным началом природы внедрен настолько успешно, что считается даже образцом предусмотрительности. Но разве предусмотрителен тот, кто смог истребить в себе желания прежде, чем время истощило их? Он просто заранее сдался, добровольно уступил разрушительному ходу времени, и наступающая смерть застает его уже «чуть тепленьким». Смертоносная работа проделана в основном самостоятельно, при минимальном участии Могильщика, и пресловутой старухе с косой остается лишь высокомерно изречь: «Пора». Так гестаповцы заставляли людей перед расстрелом рыть себе могилы — это, конечно, свидетельствует о предусмотрительности, но не тех, кто копает, а тех, кто заставляет копать. Проект Общего Дела (как называл свое учение Федоров) в данном случае гласит: никакая часть смертоносной работы не должна проделываться добровольно и заранее. Совершеннолетний разум говорит перед лицом смерти: я отказываюсь быть самому себе могильщиком — тебе надо, ты и умерщвляй, а я буду цепляться за каждую духовно-чувственную крупицу, еще оставшуюся мне, буду цепляться изо всех сил истощать смертоносное.

Эсхатологический реализм Общего Дела исходит из того, что содержание Сверхнадежды не должно приноситься в жертву «принципу реальности»; напротив, всякая техника, в том числе и психотехника, должна, по требованию Воли-к-Бессмертию, выходить на смотр своих возможностей и отчитываться, как исполняется Сверхзадача Воскрешения. При этом непригодность наличной техники просто констатируется как непригодность, без какого-либо пересмотра окончательной воли.

Большая или меньшая иллюзорность — это всего лишь мнение сегодняшней технократии о содержании идеала, мнение, которое воля к Воскрешению может лишь принять к сведению, тем более что представление о возможном и невозможном еще вчера было иным и оно вновь изменится завтра. Мало ли что покажется сегодня фантастичным или иллюзорным — все равно в состоянии совершеннолетия «неосуществимый проект» и «нежеланный проект» суть принципиально разные вещи. Когда хитрый разум провозглашает, что недоступный виноград зелен, он обманывает только самого себя; Проект Общего Дела считается принятым, если объявлено состояние вечной мобилизации сущностных сил во имя Сверхнадежды, при том, что никакое поражение, тактическое отступление или частный успех (именно этот, самый опасный, случай и рассматривается в романе Подольского) не заставят понизить планку чаяния, не заслонят проективную точку моей абсолютной воли к Бессмертию, к возвращению молодости, полноты чувственности, к оживлению во плоти отцов, матерей и друзей.

Таков стержень Общего Дела, сформулированный и продуманный Николаем Федоровым. Отправляясь от основного тезиса, философ приводит ряд обоснований, а также следствий, вытекающих из принятой посылки. В итоге вырисовывается стройное здание целостного учения, проект становится планом.

Священные тексты, в первую очередь Ветхий и Новый Заветы, трактуются как памятка, своего рода присяга, принятая «до востребования», до появления реальных средств, пригодных для реализации заповедованного. «Суть в том, — пишет Николай Федоров, — чтобы перевести завет из символической только формы в действительную». И символическая форма выполняет функцию непрерывного напоминания: понимание умерших есть именно напоминание о необходимости вернуть им жизнь. Причитания, похоронные обряды, все ритуализованные способы выражения горя интерпретируются Федоровым как бессильные заклинания; этим магическим и символическим формам совершеннолетнее человечество должно противопоставить действительный труд воскрешения. Объем этого труда так велик, что в нем каждому найдется место. Пока физики и биологи будут искать способы противоборства со смертоносным началом в природе, все сыны человеческие, «прекратив рознь», займутся «собиранием праха» — уходом за кладбищами, созданием музеев, где будут храниться и накапливаться драгоценные реликвии, крупицы памяти об умерших отцах… Следует прекратить «стенания о невозвратности» и заняться делом, Общим Делом, воистину достойным своего имени.

Учение Федорова монолитно — он не останавливается перед тем, чтобы договорить до конца то, что, по его мнению, вытекает из принципа Сверхнадежды. Один из важнейших философских тезисов Николая Федорова гласит: «Призвание человека состоит в том, чтобы заменить даровое на трудовое». Мир, доставшийся нам как дар, следует переподчинить и сделать человеческим произведением, согласованным с разумом в своих основах. Для этого, по мнению философа, необходимо приостановить рождение и перебросить всю энергию (включая и ту, которую Фрейд называл либидо) на дело воскрешения. Взаимное вожделение женщины и мужчины и страх перед мертвецом следует как бы поменять местами. И когда Федоров в качестве самого проникновенного образца народной поэзии приводит строчку причета:

…Ты раскройся, доска гробовая,Выйди, выйди, матушка, из гроба, —

у читателя поневоле возникает чувство, знакомое по фильмам ужасов, граница между предельно желанным и чудовищным исчезает. Атмосфера тихого, вкрадчивого ужаса, воссоздаваемая в романе Наля Подольского, соответствует фоновому ощущению от текста самого Николая Федорова.

Но допустим, что побочные ассоциации с «Франкенштейном» и «Восставшими из ада» не имеют отношения к сути дела — к сути Общего Дела. Они не должны препятствовать труду воскрешения, героическому противостоянию смерти по всему фронту. Никакое многообразие ликов смерти — ни старение с его неминуемостью, ни тление и разложение — не отвратит поборников Общего Дела от реализации самой грандиозной утопии в истории человечества. Но остается еще один вопрос — вопрос о неизбежной превратности благих намерений при попытке осуществления. И здесь книга Подольского выглядит серьезным предупреждением, если угодно — продуманным контраргументом. Представим себе, что Общему Делу удалось добиться первых успехов — частичного омоложения путем «рекомбинации», или «считывания гипнограмм», как об этом говорится в романе. Несомненно, что первые успехи появятся еще до «устранения розни и достижения всеобщего братского состояния», т. е. именно в том мире, в котором мы живем. И поскольку мир человеческий устроен так, что в нем не существует блага, которого нельзя было бы использовать во зло, результаты появления бессмертия в товарной форме могут оказаться воистину чудовищными. Подольский, пожалуй, избирает еще самый щадящий вариант — и тем не менее жутковатый сценарий развития событий вырисовывается со всей очевидностью, ибо ясно, что право на «выборочное бессмертие» оказывается таким фактором неравенства, перед которым бледнеют все имущественные и сословные различия. В данном случае речь может идти уже не о разделении на классы, а о появлении пропасти, которая разделяет, скажем, людей и вампиров. Прогрессирующее усугубление «небратского состояния» станет самым заметным следствием возможных «первых успехов».