Наль Подольский - Возмущение праха

Дождался я вечера и говорю:

— Ну что ты маешься? Так ведь совсем изведешься. Я и без тебя знаю: привезли в твой дурик Философа.

— Откуда я знаю, кого привезли? Он же мертвый! — А у самой губы трясутся, пора успокаивать.

— Был мертвый, а теперь уже год, как его оживили: видишь, до чего наука дошла. Он первый, на ком это дело испробовали.

Я налил ей стопку водки, и она выпила залпом, не закусывая.

— Постой… а ты-то знаешь откуда?

— Вычислил.

— И ты его видел живого?

— Неоднократно. Даже пил с ним коньяк.

— Тогда легче… А то у меня в голове уже тараканы забегали.

— Теперь все в порядке? Тогда рассказывай.

— Да рассказывать особенно нечего. Его вчера привезли и поселили, представь себе, в ту же четыреста седьмую… он там один.

Ну вот, опять начинается висельный юмор.

— За ним присматривает Игнатий. Раза два-три на день заходит. Прописал транквилизаторы, офигенные дозы.

— А ты что, колешь?

— Нет, он и так пришибленный. И вообще не больной он, нормальный. И тогда, и сейчас. Не везет ему, все кому-то мешает.

— Ты с ним разговаривала?

— Ясное дело… разве можно с человеком не поговорить? Хотя и боязно… Как же так, спрашиваю, а он: да вот так, Валюта, только знать тебе о моих делах не надо, помочь все равно не поможешь. Ну я приставать и не стала, боязно все-таки.

— Мне нужно с ним встретиться.

— Так и знала, — кивнула она уныло, — без тебя там не обойтись никак.

— Не обойтись, — подтвердил я серьезно.

Свидание с Философом, по понятным причинам, состоялось в ночное время. Опять был конец мая и белые ночи, как тогда, когда жизнь только начала меня втягивать в эту придурочную историю.

Валька, как и позапрошлым летом, провела меня в психушку через ворота с Пряжки. Пробираясь к двери нашего корпуса, я почувствовал — на больничном дворе что-то не так, и даже потратил лишних пару секунд, чтобы как следует оглядеться. Наконец я понял в чем дело: исчезли те дурацкие статуи. И докторишку, и медведя снесли, а вместо них сделали клумбы. По-моему, правильно: нечего психов понапрасну пугать, они и так ненормальные. А Крокодил остался, только все ему закрасили белой краской: и броню на спине, и глаза, и пасть. Получилась простая скамейка, прочная и массивная, как и должно быть там, где обитают психи. И ни к чему им знать, что на самом деле не бревно это, а Крокодил и, когда придет время, он пошевелит челюстями и покажет зубы.

Валька впустила меня в четыреста седьмую, а сама ушла к лестнице постоять на шухере. Я уселся на койке Чудика и стал разглядывать спящего Философа. Но вскоре между его веками образовались чуть заметные щелочки, и через пару секунд он уже сидел на кровати.

— Здорово, Сыщик.

— Здорово… а как ты меня узнал?

— Неужели ты думал, что не узнаю? Про внутреннее зрение забыл?

Нам обоим стало смешно, но лишнего времени не было, и я сразу перевел разговор в деловое русло.

— А теперь излагай, как ты сюда попал. По возможности, кратко.

— Легко сказать… Было много… и всякого. Я сразу тогда не поверил, что ты погиб. Больно уж вовремя. И Порфирий, думаю, не поверил. А все остальные восприняли на полном серьезе и сходились на том, что для «Общего дела» ты и дальше был бы полезным. Потом к нам начали шляться гебешники.

У Философа были когда-то свои счеты с КГБ, и по старой памяти он не жаловал сотрудников любых спецслужб, именуя их без разбора «гебешниками».

— Насколько я мог догадываться, ты их всех хорошо пугнул, аппетит к загробным делам у них надолго пропал. Ничего похожего на то, чем занимался Щепинский, Кроту не предлагали, их цель была, наоборот, убедиться, что в «Общем деле» ничего похожего нет. Довольно скоро они оставили нас в покое.

— Ты все время говоришь «мы» и «у нас». Ты, значит, плотно въехал в «Общее дело»?

— Да. Я составил кое-какие заметки и комментарии к трудам Основателя, это вызвало большой интерес, но отчасти послужило и причиной раскола.

— Даже так? Раскола?

— Да. Но давай по порядку, не то собьюсь. Сначала все шло в пасхальном ключе: внешний враг исчез, и путь ко всеобщему воскрешению открыт. Радостную картину первым омрачил я: во-первых, они узнали, что я живу с женщиной, и, во-вторых, я отказывался от сеансов посвящения. Они же считали неэтичным, чуть не кощунством, готовить реставрацию еще кого-либо, пока не будет воскрешен Основатель. Ты был отчасти прав: у них есть в него вера мистическая, как и в то, что по его воскресении проблемы начнут сами отпадать одна за другой. Поэтому они непрерывно меня охмуряли, но я держался. И тут пошли сбои в сеансах. Сначала Агриппина: ее биологический возраст после очередного сеанса почти не изменился, и появились припадки эпилепсии. Потом Амвросий: он помолодел лет на двадцать, но расплатился за это заметной асимметрией лица и тела. И наконец, еще один старичок из Совета, после сеанса посвящения в высшую ступень — тоже эпилепсия и невыносимые головные боли. Крот отменил все сеансы и засел за вероятностные аспекты рекомбинации на молекулярном уровне — ведь рекомбинация есть процесс, не полностью детерминированный.

Мне это слушать было не очень-то интересно, и даже, скорее, в лом, но я знал по опыту, что в такие моменты перебивать Философа — себе дороже обходится. А моя реакция его уже больше не занимала.

— Крот и Амвросий работали напряженно и с каждым днем мрачнели, но держали язык за зубами и не делали даже намеков о своих результатах, ссылаясь на предстоящий ученый совет. И вот этот злополучный совет был назначен. Сначала выступил Крот от имени их двоих, с Амвросием. Говорил он печально и просто, без обычных своих выкрутасов, и вообще это было похоже на завещание. В цепочках рекомбинации они обнаружили бифуркацию, вилку с вероятностным механизмом включения…

— Пощади. Для меня это слишком.

— Ну… возможность потери устойчивости процесса. Может случиться, а может и не случиться, и на любой стадии. Раньше эта вилка ни разу не реализовалась, потому ее и просмотрели, а теперь вот реализуется. Причем, увы, эту вилку не обойти, она заложена в сути его, Крота, и Амвросия концепции. Поэтому, сказал он, программу реставрации умерших придется заморозить, и рекомбинацию тоже. И Амвросий добавил: «Значит, еще не пришло время». Тут все стали протестовать и лепить банальности, что, мол, путь науки тернист, а препятствия преодолимы. Тогда Амвросий встал и сказал, что они и не предлагают сдаться, но нужно начать новый цикл исследований, с поиском в более широком круге идей. Поднялся страшный шум, но Амвросий их всех усмирил и предложил высказаться Агриппине. На нее было страшно смотреть, она выглядела глубокой старухой, не человек, а фантом какой-то, но говорила складно. Последние два года она изучала влияние рекомбинации на психику — разработала систему тестирования и связала ее с тончайшими измерениями полей. И, увы, пришла к выводу, что накопление энтропии происходит не только в физическом теле, но и в психической сфере и что рекомбинация одного только физического тела такое же уродство, как, например, одной лишь руки или ноги.

— Послушай, Философ, у нас нет времени. Хватит. Давай-ка лучше о том, как ты сюда попал.

— А я о чем? — искренне удивился он. — Именно об этом я и рассказываю. Так вот, дальше Агриппина всех ошарашила. Она сама проходила рекомбинацию семь раз и является живым примером искажения личности под влиянием, она так и сказала, ущербной рекомбинации. Поэтому она отказывается от дальнейших сеансов и, если не появится методика синхронного обновления физического и астрального тел, намерена подвергнуться процессу естественной смерти.

— Ничего себе. Допекло ее все это, однако.

— Поднялся шум, Гугенот назвал ее выступление неприличным и заявил, что не может квалифицировать происходящее иначе, как пораженческий заговор против «Общего дела», а заодно напустился и на меня, требуя, чтобы я объяснил публично мотивы моего непристойного поведения.

— И ты?..

— Я сказал, что изучил труды Основателя и не во всем с ним согласен. Что он не разграничил стремление к бессмертию в духе и примитивное желание избежать физической смерти, диктуемое страхом и тягой к продлению телесных удовольствий. Что последнее и есть выражение несовершеннолетия и детского желания бесконечной шоколадки. А идея путем химических преобразований превратить человека материального в существо духовное — невероятная наивность и утопия.

— Странно.

— Что странно?

— Что тебя не разорвали на части.

— Почти. Гугенот обозвал меня ревизионистом, Крот — «не Павлом, но Савлом», а кто-то выкрикнул, что мне место в сумасшедшем доме.

— Так тебя оттуда сюда и отправили?

— Нет, потом, когда я написал несколько статей для журналов.

— Кто тебя сдал конкретно?

— Моя сожительница. Та самая… Я же состою на учете и здесь не впервые. Позвонила по телефону, и за мной тут же приехали.