Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Я открываю глаза и возвращаюсь к настоящему. Генри наблюдает за мной с сочувствием, но это холодное сочувствие, потому что мой брат, в отличие от Джона Мильтона, не знает компромиссов.

— Пока она спала, — мрачно изрекает Генри, — она не представляла угрозы, но теперь…

— Нет нужды напоминать мне, — сварливым тоном говорю я. Генри не реагирует. — Полагаешь, все эти годы я не думал, что произойдет, если она очнется? Или считаешь, последние несколько недель, после того как она вернулась, мы с Мэри прожили… — Я замолкаю и безнадежно машу рукой.

Брат продолжает смотреть на меня с сочувствием. И безжалостно выкладывает факты.

— В том-то и дело, что она не вернулась. Эстер по-прежнему далеко. А вот это Существо — да, действительно, оно опять с нами.

— Ты не знаешь ее, — говорю я и внутренне морщусь: моя собственная интонация напоминает нытье старика. — Останься Эстер с нами, вы были бы братом и сестрой. Ты никогда не видел настоящую Эстер. Ее доброта, мягкость, чистота — ты только слышал об этом от меня. А я помню. Помню, какой была моя сестра.

Мэри, которая до сих пор молча сидела перед камином — так близко, что в отблесках пламени кажется, будто вокруг ее белой как снег головы мерцает красноватый ореол, — подает голос:

— Никто не мог бы сделать для Эстер больше, чем ты, Томас. Никто не сомневается в твоей любви к сестре.

Слова жены должны успокоить меня, но они наполняют душу горечью. Я понимаю, что так и не сумел помочь Эстер. Даже попытка оборвать наши с ней жизни закончилась постыдным провалом.

Я качаю головой:

— Не мне решать, когда должна прекратиться жизнь Эстер. Это не в моей власти. Ни у одного человека не должно быть такой власти.

Генри говорит медленно и нараспев, словно выступает перед законодателями нашей страны:

— Я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой[77].

Я рассмеялся:

— Ты хотел бы, чтобы этим человеком стал я? Предлагаешь надеть королевскую мантию?

Генри улыбнулся в ответ:

— Но ведь кто-то должен носить ее. Иначе страна погрузится в хаос.

— Это всё твои новые модные убеждения, мальчик, — устало вздыхаю я. — На самом деле есть вещи правильные и неправильные, истинные и ложные. И, прежде всего, есть Бог, а не только власть и сила, как бы ни хотелось твоему приятелю, мистеру Гоббсу, убедить нас в обратном. Вот Джон Мильтон понимал это.

Генри слегка склоняет голову в знак признательности своему учителю, а затем, после короткой заминки, говорит:

— Однажды ты не побоялся грести навстречу буре.

Я смотрю на огонь в камине и на потрескивающие поленья. Мэри молчит. Генри ждет.

Мои воспоминания приобретают оттенок полусна-полубреда. Мы с Эстер покачиваемся в лодке на притихшей воде в нескольких ярдах от берега. Я прижимаю сестру к себе. С моих губ слетают слова молитвы, я молюсь о нас, о наших с ней душах. Вспышки молний ослепляют, я вижу их даже сквозь закрытые веки, и каждый раз мой разум наполняется картинами одна страшнее другой. Следующая вспышка заливает мир горячим светом. Больше я ничего не помню до того момента, когда, очнувшись на песке, увидел лицо Мэри. Она сидит подле меня на коленях, прижимает к губам мою ладонь и целует ее, снова и снова. Небо над головой бежит нескончаемой вереницей облаков. Я чувствую сильный запах горелой плоти. Много позже я узнал, что Мэри, моя дорогая Мэри, опалила руки, сбивая пламя с моей груди. Я не могу пошевелить ногами. И я почти оглох, так что слова любви, которые Мэри не устает повторять во все последующие дни и недели, не доходят до моего слуха.

Но слух постепенно возвращается, и раны от ожогов затягиваются. От них остаются лишь шрамы — у меня и у сестры, — которые зеркально отражают друг друга. Наши шрамы похожи на вены или на ветви ползучего растения, обвивающего мою грудь и грудь Эстер.

Эстер так и не пришла в себя. Шли годы, война смела Англию, пролилась священная кровь монарха — голова Карла Стюарта[78], самого несчастного и самого недальновидного из всех королей, слетела с его плеч вместе с короной, — унылый мир пришел в опустошенную страну, начавшую двигаться в сторону Просвещения, а Эстер продолжала спать. Она спала до сегодняшнего дня.

Генри тихонько кашлянул.

Я возвращаюсь к реальности. Брат протягивает мне какую-то бумагу.

— Что это?

— Мильтон. Он оставил письмо. Просил, чтобы я сохранил его у себя, пока она не очнется. Тогда я должен передать письмо тебе.

— Ты читал его?

Генри отрицательно качает головой. Я верю ему.

Страница исписана от поля до поля угловатым почерком моего бывшего учителя. Строки летят, словно птицы. Едва мои пальцы касаются плотной зернистой бумаги, как Мильтон появляется рядом и внимательно следит за мной поверх своего длинного, похожего на клюв носа.

Я нащупываю в кармане очки. Мои пальцы стали такими неловкими, требуется время, чтобы достать их и надеть.

Томас!

Я хочу, чтобы ты задумался о природе человеческой воли. Много лет назад ты пришел в мой дом мальчиком, упрямым и своенравным, полным сил, но не умеющим нести ответственность за свои поступки. Ты злился и обвинял меня, когда последствия сделанного тобой выбора оказались неблагоприятными. В последующие годы я с радостью наблюдал, как ты взрослеешь, учишься быть хозяином собственной жизни и отвечать за свои поступки, хорошие и дурные.

Извини за столь смелую параллель, но, полагаю, ты согласишься, что человеку точно так же легко обвинять Бога во всех своих неурядицах. Именно этого Враг ожидал от Иова, как ты, конечно же, помнишь. Иов действительно готов был задавать Богу вопросы: почему Он не наказывает нечестивых, почему невинные должны страдать ради исполнения Его замыслов? И это вполне естественное желание для человека — задавать вопросы своему Создателю.

Но нам также известно, что у Бога есть план для своего творения, для каждого из нас. При этом мы знаем, что Он даровал нам свободную волю и свободу действовать так, как мы считаем нужным. Иногда это ведет ко благу, иногда нет. Поэтому-то и совершилось падение наших прародителей. Однако промысел Бога даже в этом их падении — да, даже в нем — однажды откроется как благословение и милость. Однажды Он все обратит ко благу. Недаром и Бог задает вопрос Иову: «Где ты был, когда Я полагал основание земли?»[79] Он спрашивает, чтобы мы помнили: знание человека ограниченно, мы не способны видеть тех дел, что творятся в утробе Времени.

Итак, когда ты станешь спрашивать, почему я утаил от тебя то, о чем намерен поведать теперь, вспомни, что в конечном итоге все ведет к исполнению Божьего замысла, хотя в настоящий момент мы можем и не понимать этого.

Когда я ослеп в первый раз, Существо показало мне прекрасные и ужасные вещи. Передо мной предстали видения не только из прошлого, но и из будущего: его долгий сон, пробуждение, буря на море и выбор — тот выбор, который тебе предстоит сделать, Томас, и окончательный результат которого пока не определен. Я верю, ты сделаешь правильный выбор. Однако я видел еще одну вещь, о который ты должен знать, хотя это знание ляжет на твои плечи тяжким грузом.

Я видел твою сестру. В некотором смысле ее сознание было так тесно переплетено с сознанием Существа, что я встретил их обоих, и Эстер могла говорить со мной. Она узнала меня, — каким образом, не ведаю — и рассказала, в чем состоит цель ее жизни. По крайней мере, так, как это представлялось самой Эстер.

Появление левиафана предваряет различные катаклизмы. Твоя сестра описала казни королей, братоубийственные войны. Век, который мы пережили, был самым бурным из всех предшествующих, не считая того века, который еще не наступил. Надлом, возникающий в период великих потрясений, иногда — не всегда, но порой такое случается — позволяет левиафану проскользнуть в наш мир. И они же, события нашего мира, наделяют его силой. Эстер, осознав природу живущего в ней Существа, посчитала своим долгом связать его собой, поймать в ловушку. Но я не должен был делиться с тобой этим знанием, пока она не проснется. А теперь перед тобой стоит выбор, сделать который можешь только ты и никто другой. И последствия которого нести тебе, и только тебе.

Мне больше нечего добавить. Ничего, что могло бы облегчить твою ношу. И хотя неспособность помочь тебе наполняет меня чувством глубочайшей печали, я утешаю себя тем, что человек, к которому я питаю уважение, равен масштабу этой ноши и что он с достоинством пройдет предначертанный ему путь. Я верю, что, следуя собственной воле, мы неизменно остаемся в руках вечного Бога.