Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Течением нас относило к берегу. Эстер лежала неподвижно, лицо ее утратило жизнь и казалось призрачным. Мысль о страданиях сестры болью разрывала мне сердце. Но как помочь ей? Я и сам был слишком слаб.

Я слышал немало чудесных историй, когда в решающую минуту человеку дается знамение: луч света пронзает облака или стая голубей опускается на крышу величественного собора. Но в жизни так не бывает. Никаких чудесных знаков. Я остался один на один с бушующим морем и гудящим ветром. И никто не примет за меня решение — это мой долг и моя ответственность. Я никогда не боялся решений и не бежал от ответственности, но тот выбор, который сейчас стоял передо мной, был слишком страшен. Ужас парализовал мою волю.

А затем я обернулся к берегу и увидел две головы, покачивающиеся на волнах: одна темноволосая, другая светлая. Мильтон изо всех сил греб правой рукой, а левой тянул Генри за шею. Его отчаянные усилия едва удерживали обоих на плаву. И все же они медленно, но верно приближались к пляжу. А там, едва различимая сквозь завесу снега, была видна женская фигура. Женщина вошла в море и поплыла навстречу тем двоим, обрамленная облаком распустившихся по воде черных волос.

Я взялся за весла, развернул лодку и поплыл навстречу буре.

Глава 29

Сегодня приехал Генри.

Он появляется во второй половине дня, и, как обычно, не с пустыми руками: телячья грудка, засахаренные фрукты и маринованные миноги. Генри знает — сестра любит его гостинцы. Тем более мы редко можем позволить себе такую роскошь. Также у него есть привычка помогать нам деньгами, вернее, он пытается навязать нам их, но всякий раз получает решительный отказ. У нас с Мэри есть все необходимое. А скоро мы и вовсе ни в чем не будем нуждаться.

Генри — член городского совета в Тавистоке[72]. Противники сочли бы его тори[73], но взгляды Генри скорее можно назвать эклектичными, что немудрено для человека, чьим воспитанием занимался самый загадочный из мыслителей нашего времени — Джон Мильтон. Как выяснилось, мальчик никогда не был дурачком, просто несколько отставал в развитии из-за неблагоприятных условий, в которых прошли первые годы его жизни. По мере того как он рос под усердной опекой знаменитого поэта, приютившего после пожара на ферме нашу маленькую семью, Генри обнаружил огромную тягу к знаниям, так что Мильтон нашел в нем прилежного и благодарного ученика.

Дом моего отца сгорел дотла, и хотя со временем его можно было бы восстановить, мы больше никогда не смогли бы жить там: слишком велика была опасность, что наша тайну раскроют. Воспользовавшись приглашением Мильтона, мы сразу же перебрались в Чалфонт, где я вскоре обзавелся женой и братом — благословенный дар, посланный самой судьбой, многие годы эти двое остаются для меня самыми дорогими людьми.

По прошествии года, когда Эстер так и не вышла из транса, я продал ферму в Норфолке, и мы переехали в наше нынешнее поместье, местоположение которого я и по сей день предпочитаю не раскрывать. Но Генри остался в Чалфонте. Отчасти причиной тому была преданность человеку, вытащившему его из воды, но, полагаю, главное заключалось в другом: Генри так и не смог заставить себя находиться под одной крышей с Эстер. По-моему, мальчик вздохнул с облегчением, когда мы уехали.

Но Генри часто навещал нас. Денег от продажи земли оказалось достаточно, чтобы оплатить его пребывание в Кембридже, а затем, к нашему удивлению и несказанной радости Генри, Мильтон выделил средства для его поступления в Судебную палату. А в последние годы, когда Мильтон стал немощен и слепота — проклятие демона — вернулась к нему, Генри время от времени работал в качестве его секретаря, записывая под диктовку старого учителя — благодарность за доброту, которую он некогда получил от него. И хотя я, как и прежде, с трудом понимал моего бывшего наставника, близость и теплота их отношений всегда очаровывали меня.

Мэри с восторженным воплем бросается к брату и заключает его в объятия. Радость их встречи наполняет меня теплом. Она не видела Генри несколько лет. Он занятой и успешный человек, все еще полон сил, а мы потихоньку сдаем и впадаем в старческое слабоумие. Все втроем мы направляемся в гостиную. Мэри предлагает брату стакан грушевого сидра, тот охотно соглашается. Генри сбрасывает плащ, садится у огня и, дергая за пальцы перчаток, стягивает их одну задругой. Он небрит, выглядит усталым и обеспокоенным.

— Как добрался? — спрашиваю я.

Генри качает головой и как-то странно хмыкает.

— Я очень спешил, брат. Но мне стоило немалых трудов добраться сюда. Пришлось на целую неделю задержаться в Эксетере[74] — дожидался, пока уляжется буря. — Он потирает озябшие руки и протягивает их к огню. — Сначала там, а потом — еще на неделю в Бате[75]. Размах разрушений поистине ужасающий, даже не верится, что такое возможно, настоящий конец света. Деревья вырваны с корнем, целые леса исчезли. Деревни сметены, дома лежат в руинах, ветряные мельницы разрушены. — Генри оборачивается ко мне и неожиданно смеется. — Томас, ты не представляешь: смерч высасывает рыбу из рек, она улетает на многие мили и сыплется на поля. — Генри обрывает смех и продолжает серьезным тоном: — И много погибших. Очень много. Люди называют это Великим штормом[76]. А на море… — Он замолкает, барабаня пальцами по подлокотнику кресла, ритмичный звук отдается в ушах, будто стук дождевых капель. — Да военный флот практически уничтожен. Корабли разбиты в щепки. Боже, страшно представить, что пережили моряки: они находились всего в миле от берега, считая, что им ничего не грозит — ведь судно такое большое и крепкое, грандиозное творение человеческих рук… И вдруг море вздымается стеной и утаскивает корабли на дно, один за другим, расправляется с ними, будто с бумажными корабликами. И люди вдруг осознают, что они всего лишь пылинки, едва заметные точки на бесконечном полотне времени. — Генри устало вздыхает, стаскивает с головы парик, под которым открываются редкие седые волосы, и кладет его на стол между нами.

— Сколько народу погибло? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

— Никто толком не знает. Тысячи?

— Тысячи…

— Итак, она проснулась, — утвердительно говорит он. Свежее, во всяком случае для мужчины его возраста, лицо Генри делается хмурым. — Я знал. Поэтому и приехал.

Конечно, он знал. С самого первого дня, с первой встречи с Эстер Генри видел ее насквозь. Эта его необыкновенная способность навсегда осталась для нас загадкой, которую мы так и не сумели разгадать. Мэри считала, что годы молчаливого детства, проведенные в доме Люси Беннетт, научили брата особой наблюдательности и умению замечать то, что ускользает от внимания остальных. Вот и сейчас, когда Генри поглядывает на меня острым взглядом, словно ястреб, я невольно задаюсь вопросом — насколько хорошо ему известно, что за мысли бродят у меня в голове?

— Да, — отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

— Ты должен действовать, брат, — с той же краткостью произносит Генри.

— Как в прошлый раз?

Его взгляд падает на расстегнутый ворот моей рубахи и густую сеть шрамов у меня на шее, похожих на переплетенные ветви деревьев. Шея Эстер изрезана такими же шрамами. Долгие годы я скрывал их, но теперь, находясь в уединении нашего дома, больше не вижу смысла таиться.

Воспоминания приходят сами собой. Я закрываю глаза и мысленно возвращаюсь к тому далекому дню, когда плыву вместе с Эстер, лежащей у моих ног на дне лодки, в бушующее море. Я вижу частые нитки молний на горизонте. Подозреваю, молний было не так и много, однако память и возраст усиливают образы прошлого. Волны кипят, и хотя я гребу изо всех сил, течение сносит нас обратно к берегу. Лодка почти не сдвигается с места, но зато гроза накатывает стремительно. Вскоре молнии начинают сверкать вокруг нас, они такие ослепительные, что промежутки между пульсирующими белыми вспышками кажутся темнее самой черной ночи. Я бросаю весла, подхватываю Эстер и прижимаю к груди ее хрупкое тело. Молнии убьют нас обоих. Клянусь, я никому не отдам сестру, она увидит Небеса собственными глазами.