Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

земли, заполняет собой все пространство. «Не может быть. Наверно, у меня что-то со слухом. Голос ада. Я схожу с ума». Поликсена огляделась. Кожевник лежит лицом вниз, впившись пальцами в доску, торчавшую из баррикады. Но барабана уже не видно, только его лай, заливистый и резко взмывший к самой высокой ноте, все еще накатывает вместе с порывами ветра.

«Табориты» остервенело бросились крушить баррикаду, прокладывая путь сквозь завалы.

Азиат продолжал стрелять, а когда кончились патроны, отшвырнул пистолет и рысцой побежал вверх по переулку к дому графини Заградки, окна которого были ярко освещены.

Все еще оглушенная барабанным боем, Поликсена чувствует, как волна штурма несет ее вперед рядом с качающейся в воздухе мертвой лошадью, от которой исходит одуряющий запах камфоры.

А в седле, на высоком престоле, порфироносный Оттокар.

В мятущемся, похожем на зарево свете полыхающих факелов и зажженных окон Поликсене видится странная, черная, как тень, фигура; она снует среди людей, появляясь и исчезая то здесь, то там.

Какой-то обнаженный, явно нездешний человек с митрой на голове. Но хорошенько разглядеть его Поликсене не удается…

Он взмахивает вытянутыми вперед руками, словно бьет в невидимый барабан.

Когда толпа вплотную приблизилась к дому, он вдруг потянулся к верхнему концу переулка, словно клок дыма, и замер там — черный призрак с призрачным барабаном, который звучал теперь подобно далекому грому. «Он оголен… его кожа натянута на барабан. Это змей, живущий в людях, он сбрасывает кожу, когда они умирают… Я… подземные воды…» — Мысли Поликсены путаются и ускользают.

Над перилами балкона появляется искаженное злобой лицо ее тетки, графини Заградки. Поликсена слышит резкий презрительный смех, а затем властный окрик:

— Убирайтесь прочь, собаки! Чтобы духу вашего здесь не было!

В ответ раздается возмущенный рев, он нарастает вместе с притоком новых толп, которые напирают на передние ряды.

— Корону! Пусть отдаст корону! Пусть вернет ее своему сыну! — перебивая друг друга, требуют самые горластые.

«Он ее сын? Неужели это правда? — От радости у Поликсены сердце рвалось из груди. — Мы с Оттокаром одной породы!..»

— Что-что? Чего они хотят? — спросила графиня и повернулась в сторону комнаты.

Поликсена видит в дверном проеме голову азиата, он кивает и что-то говорит старухе, и тут же слышится ее насмешливый голос:

— Корону? Вондрейц хочет корону? Так и быть. Я сама его короную!

Графиня исчезает в комнате. Ее тень скользит по гардине, пригибается и вырастает вновь, будто старуха подняла какой-то предмет.

Дверь внизу содрогается от ударов грозных кулаков.

— Открывайте!.. Лом сюда, ребята!.. Пусть отдаст корону!

Графиня снова на балконе, руки спрятаны за спиной.

Оттокар, вознесенный вместе с конем высоко над толпой, — почти на одном уровне с балконом и мог бы дотянуться до него, если бы захотел!

— Мать! — как в бреду вскрикивает юноша.

И в тот же миг рука старухи озаряется вспышкой выстрела.

— Вот тебе твоя корона, ублюдок!

С пурпурной раной во лбу Оттокар падает наземь.

Оглушенная страшным звуком выстрела, Поликсена опустилась на колени рядом с убитым, беспрестанно окликая его. Она не могла отвести глаз от бледного лба, на котором мерцающим рубином застыла кровь.

Поначалу она была не в силах даже осмыслить произошедшее. Но вскоре все поняла.

Однако вокруг разворачивалась какая-то фантасмагория: свирепый демон толпы ломился в дом, перед которым лежал на боку конь, упершийся копытами в вертикальную плоскость зеленой платформы, — детская игрушка, увеличенная до ужасающих размеров.

И здесь же Оттокар с лицом спящего ребенка. «Ему, как в детстве, снится рождественский вечер, — внушала себе Поликсена. — Какое спокойное лицо! Разве это лицо убитого? Нет, не может быть!.. И скипетр… Вот уж он обрадуется, когда, проснувшись, найдет его рядом!..»

«Почему так долго не слышно барабана? — Она вглядывается в темноту. — Ах да, кожевника застрелили…» И ее ничто уже не удивляет — ни пламя, рвущееся из окон, ни то, что она сидит на каком-то островке посреди буйного мятежного потока, ни выстрел, прозвучавший в доме, такой же резкий и неожиданный, как и тот, первый… Она даже не шевельнулась, когда толпа в испуге вдруг отхлынула от дома и пустилась наутек, оставив ее одну возле недвижного тела, как только раздались крики:

— Солдаты! Солдаты идут!

И опять ничего удивительного. «Я всегда знала, что этим все и кончится». Чем-то новым и почти странным ей кажется лишь то, что азиату удается вовремя выскочить из горящего дома на балкон и благополучно спрыгнуть на землю, что он окликает ее, призывая идти за собой, — приказ, которому она, сама не зная почему, беспрекословно подчиняется. Он бежит вверх по переулку с поднятыми руками, а боснийские солдаты в красных фесках, вскинув винтовки, держат его на мушке и все-таки пропускают. Она слышит, как орет на нее унтер-офицер, требуя, чтобы она легла на землю.

«Что за глупость? Зачем? Чтобы не попасть под обстрел? Неужели он думает, что я боюсь их пуль? У меня же под сердцем ребенок! От Оттокара… Невинное дитя! Как можно его убить?! Я дам миру отпрыска рода Борживоев, а они не могут умереть, они лишь спят, чтобы в назначенный час проснуться… Я неуязвима».

Залп огня. Пули свистят прямо над головой. На какой-то миг она теряет сознание, но идет вперед твердым шагом.

Рев толпы там, за спиной, резко обрывается.

Солдаты стоят плотным рядом, точно зубы в грозном оскале. Винтовки по-прежнему наведены на цель.

Но вот один опускает ствол и выходит из строя, давая ей возможность пройти.

Она идет по склону в пустую пасть города, ей кажется, она вновь слышит барабан черного призрака в митре, только теперь это глухой, смягченный большим расстоянием звук. Он зовет ее, указывая дорогу. Поликсена проходит мимо дворца Эльзенвангера. Ворота сорваны, парк — дымящаяся руина: тлеющие остатки мебели, обугленные деревья, опаленная трава.

Она видит все это боковым зрением, почти не поворачивая головы. «Что мне за дело? Я и так знаю: там лежит портрет… Поликсены… Теперь он мертв и упокоен». Она приглядывается к своему облачению, ее удивляет парчовый балахон, надетый поверх белого платья.

«Ах да, ведь мы изображали короля и королеву, — припоминает она. — Надо поскорее скинуть эту драгоценную ветошь, прежде чем умолкнет барабан и оглушит боль».

Она останавливается у стены монастыря Святого Сердца и дергает колокольчик.

«Там, под этим кровом, будет висеть мой портрет».

Посреди комнаты, покинутой господином императорским лейб-медиком Тадеушем Флюгбайлем, стоит его слуга Ладислаус Подроузек. Он утирает ладонью скупую слезу, но все никак не может успокоиться.

— Надо же! До чего справно их превосходительство тут