Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

Старуха отступила на шаг и, сжав кулаки, заставила себя говорить как можно спокойнее:

— Нет, Тадеуш. Ты ошибаешься: я в своем уме, и слова мои вовсе не бред. Все, что я сказала, сущая правда. Все до единого слова… Они пока внизу Вальдштейнской площади, горожане выбрасывают из окон мебель, чтобы преградить им путь… А слуги, не предавшие своих господ, смелые парни, строят баррикады. Ими командует мулла Осман, слуга князя Рогана… Но Градчаны в любой момент могут взлететь на воздух. Злодеи все заминировали. Я знаю это от рабочих.

По старой лекарской привычке Флюгбайль потрогал рукой лоб старухи.

«На ней никак новый платок. Бог мой, даже голову вымыла», — мельком отметил он.

Богемская Лиза догадалась, что он по-прежнему считает ее больной, и на миг задумалась, соображая, как еще можно убедить его в правдивости своих слов.

— Ну почему ты не хочешь хотя бы минуту спокойно выслушать меня, Тадеуш? Я пришла предупредить. Тебе надо немедленно уходить отсюда! Скрыться любым способом. Через час-другой они будут здесь, на Градчанах, и войдут в Град. Первым делом они разграбят сокровищницу казны и собор… Ты хоть понимаешь, что тебя ждет?

— Ну полно, Лизинка, — возразил лейб-медик, хотя и у него затряслись поджилки, — через час, если не раньше, здесь будут войска. Что ты себе вообразила? Статочное ли дело, такие кошмары, в наше-то время? Я допускаю, может случиться беда, там, внизу… в Праге. Но тут… На что же казармы?

— Казармы пусты! Я не хуже тебя знаю, что сюда бросят войска. Но солдаты появятся не раньше, чем завтра или послезавтра, а то и на следующей неделе, а тогда будет уже поздно… Поверь мне, Тадеуш, под Градчанами залежи динамита! Как только застрочат пулеметы, все взлетит на воздух.

— Ладно. Не будем спорить. Но как же мне быть? Ты же видишь, на мне нет брюк! — с хрипом отчаяния воскликнул лейб-медик.

— Так надень что-нибудь!

— Да где же взять ключ? — взвыл Пингвин, испепеляя взглядом саксонский чемодан. — А экономка… эта мерзавка бросила меня в беде и сбежала»!..

— А что за ключ у тебя на шее? Может, ты его ищешь?

— Ключ? На шее? — Императорский лейб-медик сунул руку за пазуху и тут же издал громоподобный вопль радости. Поразив старуху неожиданной прытью, достойной гигантского кенгуру, он перемахнул через груду жилетов.

И уже через несколько минут, сияя от счастья, как ребенок, дождавшийся рождественского подарка, Пингвин сидел на вершине ледника из накрахмаленных рубашек совершенно преображенный — в сюртуке, брюках, чулках и сапогах. Напротив него, занимая другую возвышенность, устроилась Богемская Лиза, а между ними по узкой долине бежал в сторону печки извилистый ручеек разноцветных галстуков.

Старуху вновь охватила тревога.

— Там кто-то есть. Снаружи. Ты слышишь, Тадеуш?

— Не иначе как Ладислаус, — равнодушно ответил Пингвин. В новообретенных брюках ему уже были неведомы колебания и страх.

— Тогда мне пора, Тадеуш. Не хватало еще, чтобы он увидел меня здесь! Ради бога, не мешкай! Смерть стоит у дверей!.. Еще я хотела… тебе. — Она вытащила из кармана какой-то сверток, но тут же сунула его обратно. — Нет… не могу!..

У нее слезы брызнули из глаз. Она было бросилась к окну.

Флюгбайль мягко удержал ее и усадил на ворох тряпья.

— Нет, Лизинка. Так просто я тебя не отпущу. Умоляю, не дергайся! Теперь мой черед говорить.

— Но Ладислаус может войти в любую минуту… А тебе надо немедленно бежать отсюда… Иного не дано! Динамит…

— Успокойся, Лизинка! Прежде всего выбрось из головы Ладислауса. Какая тебе печаль, войдет этот дурень или нет? А во-вторых, забудь ты про динамит! Ишь чего вообразила! Все это глупая пражская брехня. Меня этим не запугаешь… Главное, ты пришла спасти меня. Разве не так? Ты же сама сказала: все про меня забыли и некому позаботиться обо мне. Неужели ты думаешь, я такой подлец, что могу стыдиться тебя?.. Ведь ты единственная душа на свете, которая вспомнила обо мне в трудную минуту… Давай поразмыслим трезво, что делать дальше. Я вот подумал, — опьяненный счастьем победы в битве за брюки, лейб-медик впал в эйфорическую словоохотливость и даже не заметил, как посерело лицо у Богемской Лизы, как, дрожа всем телом, она начала хватать ртом воздух, — я вояжирую в Карлсбад, а тебе было бы не вредно пожить где-нибудь в деревне. Я отвезу тебя… И, разумеется, обеспечу деньгами. Ты ни в чем не будешь нуждаться, Лизинка! До конца… А потом мы осядем в Лейтомышле… Нет, не там. Это ведь за Влтавой! — Он сообразил, что при подобной затее не миновать моста, а стало быть, мятежной Праги. — А не отправиться ли нам, — он мобилизовал все свои географические познания, — ну, скажем, в Писек. Я слышал, там тишь да благодать. Да, да. Конечно, в Писек. Лучше не придумаешь. Я имел в виду, — поспешно пояснил он, испугавшись, что его слова могут быть истолкованы как намек на медовый месяц, — я имел в виду, я хотел сказать, нас ведь там никто не знает… Ты будешь вести хозяйство, приглядывать за моими брюками и все такое прочее… Не подумай, что я какой-нибудь привереда… По утрам кофеек с парой сдобных булочек… На второй завтрак — гуляш с соленой соломкой, ну, а к обеду, ближе к осени, — сливовые кнедли… Господи! Лизинка, что с тобой? Силы небесные!

Старуха с клокочущим хрипом бросилась в стремнину галстучного потока, обтекавшего сапоги лейб-медика, норовя осыпать их поцелуями. Пингвин безуспешно пытался поставить ее на ноги.

— Полно, Лизинка. Не чуди. Подумай лучше… — Волнение помешало ему закончить фразу.

— Позволь мне… лежать у твоих ног, Тадеуш. — Старуха уже рыдала. — И прошу… не смотри на меня… не оскверняй своих глаз.

— Лиз… — начал было Флюгбайль, но поперхнулся и едва не зашелся кашлем.

Ему пришло на ум одно библейское изречение, но он стеснялся произнести его, чтобы не впасть в патетику.

К тому же он не мог поручиться за точность. Но слова как-то сами собой слетели с его губ:

— И не будет им славы…[47]

Мало-помалу Богемская Лиза стала успокаиваться и наконец обрела самообладание.

И, поднявшись на ноги, она была уже само спокойствие. Флюгбайлю показалось даже, что он стал свидетелем странной метаморфозы. К добру ли это? Как умудренный опытом долгой жизни человек, он втайне опасался, что за бурным излиянием чувств последует