Владимир Михайлов - Наследники Ассарта

От этой мысли мне сделалось почему-то легче. Приятно, когда тебя окружают знакомые вещи и явления.

Но, похоже, успокаиваться было слишком рано. Потому что положение, в котором я оказался, на самом деле было незавидным.

Пользуясь способностями, на время данными мне Мастером, я мог в любой миг взлететь и устремиться вверх в поисках обратного выхода. Или мог по-прежнему стоять на медленно таявшей подо мною льдине. Но у меня не было возможности – взлетев, зависнуть над ледяной плоскостью – хотя бы для предотвращения простуды или неприятного озноба, который уже подбирался ко мне. Здесь это почему-то не получалось.

Это, правда, не совсем точно: взлететь я мог; и даже сделал это. Повис примерно в полуметре над поверхностью и принял горизонтальную позу, чтобы лучше рассмотреть то, что мне почудилось.

А именно: что светящийся лед не был чистым. В него по всей толщине – насколько позволяло разглядеть свечение – был вроде бы вморожен песок. Не слоем, но каждая песчинка в отдельности. Это могло случиться, если песчинки эти – или, может быть, скорее тельца – обладали нейтральной плавучестью, то есть вес их был равен весу воды при нулевой температуре, или же льда.

Взлетев и уравновесившись горизонтально, я увидел, что и в образовавшейся подо мною лужице оказались эти тельца. И они двигались. Суетились. Сперва я подумал, что движение это хаотичное, как известное Броуновское. Но тут же мне почудилось, что в нем есть какая-то система. Однако разобраться я не успел. И не только потому, что вода в лужице вдруг помутнела, словно в нее плеснули молока. Нет, не только.

Произошло неожиданное: я упал на лед – плашмя, как висел. Рядом с лужицей.

Сосредоточившись, я снова поднялся над плоскостью, но на всякий случай из горизонтального положения перешел в вертикальное. Прошла секунда – и я больно ударился пятками о лед.

Только теперь я понял: все было наоборот. Не я падал на лед, но плоскость снизу надвигалась на меня, как если бы не хотела отпустить нежданного гостя.

Надвигалась – и с каждым скачком площадь ее становилась все больше, поскольку края по-прежнему упирались в стены. Мы словно находились в четырехгранной воронке, и лед, поднимаясь, как бы растекался вширь – без трещин и изломов, без малейшего звука. Подо мною как бы формировался ледник – но за секунды, а не за сотни и тысячи лет, как это происходит в нормальных условиях.

Пожалуй, это все-таки был не лед.

А что же?

Подо мной снова образовалась лужица. Вторая. Первая же, похоже, однажды возникнув, более не хотела замерзать. Она даже чуть расширилась. И муть в ней вроде бы начала даже закипать. Нет, не закипать, конечно: не было ни струйки пара, да и тепла с той стороны не ощущалось. Но поверхность ее, что называется, ходила ходуном. И судя по этому движению, лужа не была уже столь мелкой, какой я ее оставил. Наверняка она углублялась. Это было не таяние. Какой-то другой процесс.

Я невольно глянул вверх, просматривая путь к отступлению.

Там все выглядело спокойным; сопровождавшие меня шары плавали в воздухе метрах в двадцати надо мною, не проявляя никакой агрессивности, но и не собираясь как будто освободить мне дорогу. Неизвестно еще, как они поведут себя, когда я кинусь наутек.

Мне показалось, однако, что шаров этих прибавилось с тех пор, как я опустился на лед. Может быть, они размножались делением?

Но над этим думать было некогда.

Потому что с лужей близ меня произошла внезапная и неожиданная перемена.

Она – показалось мне – вспыхнула. То, что я считал водой, вдруг загорелось оранжевыми, колеблющимися языками холодного пламени.

И в пламени этом я увидел нечто.

Точнее – не в пламени было оно. Оно само было пламенем. Просто оранжевые языки, вдруг закрутившись, образовали некую фигуру. Огненную фигуру, созданную из пламени.

Что-то она напоминала мне. А может быть, скорее – кого-то. Хотя и не совсем знакомого, но все же, несомненно, не раз виденного. Наверное, я опознал бы эту фигуру сразу, но мешала ее зыбкость. Плазма, сформировавшая видение, продолжала играть – не подберу другого слова, – оставаясь в то же время в неких четко очерченных границах. Движение утихомиривалось медленно, словно бы нехотя; фигура оставалась на расстоянии метров полутора, и хотя мгновениями казалось, что она вот-вот надвинется на меня, охватит, поглотит, сожжет (хотя я понимал, что свечение это было холодным и температура вокруг него не повышалась, скорее наоборот, я невольно отодвигался; но фантом тут же сокращал расстояние до того, какое считал, видимо, нормальным. Прошло не менее минуты, пока я наконец не успокоился, поняв, что этот некто (или нечто) настроен не очень агрессивно и ищет скорее общения, чем драки. Когда испуг исчез, мне почудилось, что все это очень напоминает мирную бытовую сценку, когда подпивший субъект пытается навязать свое общество трезвому, поговорить по душам, в то время как трезвый старается избежать контакта, но осторожно, неявно, чтобы не обидеть, не задеть самолюбие выпившего, поскольку всем известно, что настроение у пьяных может меняться мгновенно и непредсказуемо. Все это показалось мне очень смешным, и я сказал ему – мысленно, конечно:

– Ну, чего вяжешься? Я же к тебе не лезу…

И словно только этого моего обращения к нему и недоставало для полного завершения процесса – пляска пламени остановилась, словно скованная морозом, все более чувствовавшимся, и фигура сформировалась окончательно. А у меня в голове что-то наконец сработало, и я узнал его.

Это был я. Хотя и созданный из другого материала. Из оранжевой плазмы. Только там, где у меня обычного (у вас тоже) помещается головной мозг со всеми его причиндалами, у плазменного меня просвечивали тонкие голубые прожилки – тоже плазма, разумеется, – сплетавшиеся в неимоверно сложную и непрерывно изменяющуюся сеть. Если не считать цвета (столь интенсивно окрашенным я не бываю даже после бани), он был в точности мною, со всеми особыми приметами – старыми шрамами, родимыми пятнами и прочим.

Я не успел еще как следует подумать, что идет серьезная атака на мое сознание – и, следовательно, моя защита пробивается, – когда в мозгу моем прозвучало:

– Что ты вихляешься? Стой спокойно, не суетись, раз уж явился. Хотя никто тебя сюда не звал. Ну, что тебя носит? Comment vous portez-vous? Да перестань дрожать!

Это было так неожиданно и показалось настолько смешным, что я расхохотался. Я ржал, завывал, из глаз текли слезы, я корчился от смеха, то была, пожалуй, настоящая истерика. Пока со мной-первым творилось такое безобразие, я-второй стоял – или висел, точнее, – в тех же полутора метрах от меня, невозмутимый, как памятник.

Потом ему, кажется, надоело наблюдать, и он сказал:

– Ну ладно, хватит. Никто тут не собирается пугать тебя. Я ведь мог бы явиться и в другом виде, и ты наклал бы полные штаны. Вообще, напрасно ты полез не в свои дела. Но уж раз ты тут оказался, давай потолкуем.

Мне подумалось, что и это тоже смешно: он говорил именно так, как скорее всего выражался бы в такой обстановке я сам – окажись я на его месте. Но смех ушел, а поговорить действительно нужно было – собственно, я и прибыл сюда в расчете на что-то подобное, – на получение нужной информации, хотя, может быть, и не в столь простой форме. И я задал самый естественный вопрос:

– Кто ты?

Он – или я? – улыбнулся. Черт, неужели и мне свойственна такая вот ухмылка – нахально-пренебрежительная?

– А ты что, не узнал? Могу дать зеркало.

Я понимал, что он может; то есть не он, конечно, а некая сила, которая слепила его и поставила передо мною. И сказал:

– Спасибо, не надо. Ты понимаешь, о чем я спросил. Или хочешь, чтобы я обращался к кому-то, кто стоит за тобой?

– Обойдешься и моим обществом, – сказал он вызывающе. – Ты же любишь беседовать сам с собой, верно?

Потом его ухмылка исчезла.

– Я – приходящий вместо тебя. Большой Я – тот, кто приходит на смену большому Тебе. Мир, который встанет на место твоего Мира.

– Это и так понятно, – сказал я. – Но почему? Чего вы хотите? И чем мы так уж провинились? Перед кем?

Он сказал:

– Дух, заполняющий и образующий Мир, находится в постоянных поисках наилучшей формы своего выражения в материи. В этом – второй смысл его существования.

– А первый? – осторожно спросил я.

– Первый – его собственное существование. Но не перебивай меня детскими вопросами. Дух – непрерывно ищущий и преобразующий. Вы – человечество Мироздания – одна из попыток такого выражения. Одна из ветвей поиска. Но ветвей много. Были расцветшие прежде вас. И увядшие – потому что в какой-то миг они переставали выражать Дух, приближаться к нему, но наоборот – начинали удаляться. И становились ненужными. Умирали, чтобы уступить место другим.

– Мне не все тут ясно, – сказал я. – Дух – везде. Как же можно удалиться от него? В какую бы сторону мы ни двигались – мы все равно остаемся в нем. Или, как ты сказал, – приближаемся к нему. По нашей терминологии это называется лентой Мебиуса: она двустороння, но на самом деле поверхность у нее одна, и мы с тобой оба находимся на ней, даже если нам кажется, что мы – на разных ее сторонах и наши подошвы соприкасаются, а головы устремлены к противоположным созвездиям.