Возвращение в Полдень - Евгений Иванович Филенко

в небеса» для человека. Уж эта мне фетишизация собственных детищ!.. Но рациоген был всего лишь инструментом. Еще один инструмент для человека-творца, если угодно – еще один «удлинитель руки». – Он внезапно развеселился: – Представляете, сколько шуму было у питекантропов вокруг первого каменного рубила?!

– Угу-м-м, – откликнулся Кратов.

«Известна ли мне концепция рациогена?» – спросил, помнится, Григорий Матвеевич Энграф. Разговор происходил в каюте одного из кораблей ксенологической миссии на Церусе I. Кратова только что вытащили из передряги, напичкали лекарствами и усадили в кресло-каталку, поскольку сам он после прямого попадания энергоразряда, охранявшего доступ к капищу с другим рациогеном, неземного генезиса, передвигался с большими трудами. Энграф, в кои-то веки выбравшийся из своей уютной скорлупы на Сфазисе в полевую миссию, был простужен до такой степени, что засбоила иммунная система, и оттого беспрестанно чихал. «Известна – не самое подходящее слово. То, что вы скромно величаете концепцией, сорок лет назад обрело очертания реальности и серьезно обсуждалось в научных кругах Земли…» Кратов был зол, слаб, ненавидел свою физическую немощь, а еще закутан в клетчатый плед и потому выглядел в глазах Энграфа… старины Энграфа, как сказал бы доктор Мадригаль… особенно жалко.

«Помню, – подумал Кратов. – Подтверждается косвенными свидетельствами. Следовательно, это воспоминание не может быть ложным».

– Разумеется, Академия Человека озадачена. В свое время они также поддались мрачным умонастроениям и приняли оправданно консервативное решение. Во всяком случае, так виделось полсотни с лишним лет назад, когда движение «Уязвленных» еще способно было собирать вокруг себя неокрепшие натуры. А старина Большой Дитрих не утратил еще прежнюю форму, весомость аргументов и зычный голос, чтобы убедить Президиум Академии и подавить своим авторитетом Совет по социальному прогнозированию. Впрочем, Тун Лу и его команда из Института экспериментальной антропологии ничего не упустили, чтобы демонизировать тривиальный «удлинитель руки». Их опыты по наведенной разумности животных и, кажется, даже растений определенно находились за гранью добра и зла.

– Хм-м…

«Пока велись дискуссии, хорошо это или плохо, – рассказывал Энграф, – Тун Лу сконструировал установку для наведения разума и успешно испытал ее на верных страдалицах во имя науки – морских свинках. Установка занимала два этажа Института экспериментальной антропологии и после первых экспериментов пришла в негодность. Поговаривали, что не без помощи оппонентов Тун Лу… Он назвал свой аппарат „рациоген“, сиречь „порождающий разум“. Эксперименты Тун Лу были осуждены, рациоген демонтирован. А знаете, почему противникам рациогена легко удалось одержать верх над приверженцами? Потому что, закончив эксперименты, Тун Лу уничтожил разумных морских свинок, которые к тому времени уже сформировали свою вторую сигнальную систему».

На Церусе I морских свинок не было. Там хватало иного зверья – крупного, хищного и уже готового к эволюционному скачку. Когда все без разбору твари поумнели, началась резня, в которой меньше шансов выжить оказалось у единственного изначально разумного вида. Не дождавшись решения Совета ксенологов Галактического Братства и своевольно уничтожив чужой рациоген, Кратов лишь пытался восстановить то положение вещей, которое искренне считал справедливым.

«Зачтено, – мысленно решил он. – Свидетельства сыплются отовсюду».

– Но все течет и изменяется, тут старина Мрачный Гераклит прав, а в остальном я готов с ним поспорить… По счастливому стечению обстоятельств человечество становится умнее и без наведенной разумности. И чем дольше будет сохраняться эта позитивная тенденция, тем абсурднее будут выглядеть тревоги Большого Дитриха, в которых только ленивый не узрит отголоски древних луддитских страшилок. Давно собирался вызвать его на публичный диспут, да ведь он не согласится, старый черт, и мне никакой чести не предвидится ни от победы, ни от поражения, вот в чем преимущество дряхлости.

«Мы называем этих людей „Уязвленными“, – разглагольствовал Дитрих Гросс, Большой Дитрих, живая легенда и человеческая руина. Впрочем, за ветхими декорациями скрывался острый, не слишком добрый и весьма энергичный ум. – Они и в самом деле считают, что их обидели. Что человеческая раса занимает неподобающее место в мнимой галактической иерархии. Что там не спешат воздать ей почести за ее достоинства и заслуги. Хотя единственной реальной нашей заслугой можно признать лишь то, что, на протяжении всей истории занимаясь самоистреблением, мы все же уцелели… Им кажется, что человек явился в этот мир повелевать, что он должен и может повелевать. А его на эфирных просторах теснят и унижают всякие нелюди».

Большому Дитриху удалось все, на что он рассчитывал. Подавить волю юного, не до конца еще оправившегося от душевных травм астронавта, внушить ему свои представления о верном и неверном, сделать сторонником и разящим копьем своей ненависти. Он был прав во многом – и рациоген на Церусе I его правоту всецело подтвердил. Но «длинное сообщение» вернуло Кратову стереоскопический взгляд на мир. Напомнило ему, что черное и белое всегда лишь крайности, между которыми полно оттенков и полутонов.

– Ведь что сталось с некогда опасными и деятельными «Уязвленными»? – словно бы прочтя его мысли, вопросил в пространство доктор Мадригаль. – Несколько широких общественных дискуссий совершенно дезавуировали концепцию мнимой ущербности человеческой расы перед лицом экзогенной экспансии, а следовательно, лишили движение притока новых адептов. В то же время открытость и привлекательность Галактики с ее непаханным и безумно интересным полем приложения интеллектуальных и, что особенно важно, физических сил превратили в смехотворный анахронизм доктрину антропологического изоляционизма. Человечеству так и не брошены вызовы, которые требовали бы от него трансформации в расу интеллектронных машин на органической элементной базе. Что особенно дико при наличии в нашем распоряжении гораздо более прочных, долговечных и функциональных материалов… Скажете, эхайны?!

Кратов отрицательно помотал головой, в том смысле, что ничего подобного и в мыслях не держал.

– Тоже мне вызов! Правило Мрачного Гераклита универсально, а чары Озмы во стократ эффективнее всякого оружия…

«Доминантный участок акустического спектра, извлекаемого голосовыми связками Озмы, – умничал Кратов, хлебая пиво в приморском кабаке города Тритои на богоспасаемой безбашенной планете Эльдорадо, – однозначно совпадает с мелкими, тщательно скрываемыми слабинками эхайнской натуры. Поэтому, когда Озма поет, эхайнские души рыдают от умиления…»

Помнится, тогда они с Понтефрактом долго рассуждали о перспективах умиротворения эхайнов посредством экспансии земных блондинок со сколько-нибудь заметными вокальными данными. А еще Кратову предстояло желанное свидание с лиловоокой феей-юффиэй по имени Идменк. Свидание, которое так и не состоялось.

«Оказывается, мне до сих пор больно, – подумал Кратов. – Что бы ни внушал мне давным-давно Большой Дитрих, рациогену так и не удалось сделать из меня свой хладнодушный эффектор. Я человек, и воспоминания о непоправимых утратах по-прежнему ранят мою живую человеческую душу».

– Послушайте, зачем я вам это рассказываю,