Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Или же это самонадеянность, а не вера, заставляла его думать, что полет на Ракхат является частью какого-то плана? До того самого мгновения, когда патруль жана’ата начал убивать детей, ничто не предупреждало, ничто не указывало на то, что они совершают фатальную ошибку. Почему Бог отверг их всех, людей и наравне с ними руна? Откуда явилось это молчаливое, жестокое безразличие Неба после столь явной помощи свыше?

– Ты влек меня, Господи, – и я увлечен… – рыдая, читал он Иеремию после отъезда Калингемалы Лопоре. – Ты сильнее меня и превозмог… я каждый день в посмеянии…

Возмущенный тем, что вера его была испытана именно таким образом, и глубоко пристыженный тем, что испытание это он провалил, Эмилио Сандос знал только то, что не в силах принять неприемлемое и возблагодарить за него Бога. И потому он отверг свое тело, отверг свою душу – безоговорочно капитулировал перед той силой, которая так избила его, попытался жить только умом, над которым сохранил власть. И на какое-то время обрел не мир, но, во всяком случае, вынужденное прекращение огня. Конец этому временному покою положил Дэниэл Железный Конь; что бы там ни происходило на Ракхате, кто бы ни был в этом виноват, Эмилио Сандос жив, и жизнь его соприкасается с другими жизнями. «Итак, – сказал он себе, – надо жить».

Теперь он питался нормальной пищей три раза в день – словно бы принимал лекарство.

Эмилио снова начал бегать, давая круги по дремотным садам приюта, делая по утрам по четыре мили за восемь минут, каждую вне зависимости от погоды. Дважды в день он заставлял себя оторваться от работы и с помощью тщательно подобранных по весу гантелей методически упражнял мышцы рук, теперь исполнявших двойной комплект обязанностей, косвенно контролируя свои пальцы через механизмы ортезов. К апрелю он вошел в категорию второго полусреднего веса, и рубашки на нем перестали болтаться, словно на вешалке.

Головные боли никуда не делись. Кошмары продолжались. Однако он с упорством пехотинца отвоевал утраченную землю и на сей раз был настроен удержать ее за собой.

И вот в самом начале мая, в необычайно холодное утро, когда Селестина была в детском саду, Джина Джулиани выглянула в окно своей кухни и заметила в конце подъездной дорожки пешего мужчину, разговаривавшего с охранником. Она сразу же заметила серую замшевую куртку, которую когда-то купила Сандосу, прежде чем узнала его самого, и подумала, не стоит ли привести в порядок волосы, но тут же передумала. Натянув вместо этого кардиган, она вышла навстречу ему из задней двери.

– Дон Эмилио! – проговорила она, заранее широко улыбаясь. – Вы прекрасно выглядите.

– Согласен, – ответил Эмилио без тени иронии, воспринимая как искреннюю автоматическую любезность. – Раньше я не был в этом уверен, но теперь знаю точно. Я пришел просить у вас прощения, синьора. Я предпочел обойтись с вами грубо, но не волновать понапрасну.

– То есть? – спросила она, хмурясь.

– Синьора, двое из членов экипажа «Стеллы Марис» заболели на Ракхате. Один скончался за одну ночь. Второй проболел много месяцев и был близок к смерти к тому моменту, когда его убили, – проговорил Сандос с невозмутимым спокойствием. – Мы так и не сумели найти причину обоих заболеваний, но одно из них имело форму прогрессирующего истощения. Да, я не стал говорить вам об этом ранее, – произнес он, заметив, что пальцы Джины прикоснулись к губам. – Быть может, вы простите меня за это. В декабре мне указали на то, что я мог занести эту заразу с собой на Землю.

Эмилио чуть отвел руки от тела, как бы выставляя его в качестве неопровержимого доказательства, которое следовало предоставить ей.

– Как вы можете видеть, я страдал от собственной трусости, но не от невидимого патогена.

Джина какое-то время не могла вымолвить ни слова, а потом произнесла:

– То есть вы устроили себе карантин до тех пор, пока не уверились в том, что здоровы.

– Да.

– Не совсем понимаю, при чем здесь трусость, – произнесла Джина.

Чайки перекрикивались над головой, и он позволил ей усомниться в том, что слова ее не унес ветер.

– Человек, с которым я разговаривал по пути сюда, сказал мне, что этот участок побережья охраняется круглые сутки. Это правда?

– Да. – Она отвела от лица прядь волос и поплотнее укуталась в кардиган.

– Он сказал, что «мафия» – не то слово. Здесь, в Неаполе, это «каморра».

– Да. Вас это шокирует?

Эмилио пожал плечами и отвернулся.

– Я мог догадаться об этом. Признаки были заметны. Но я был слишком занят.

Он посмотрел на море, тот же вид открывался из окна ее спальни.

– Здесь очень красиво.

Вглядываясь в его профиль, она гадала, что делать дальше.

– Селестина скоро вернется домой, – сказала Джина. – Она расстроится, если не застанет вас. Вы никуда не торопитесь? Мы могли бы выпить кофе.

– Много ли вы знаете обо мне? – напрямик спросил он, повернувшись к ней.

Удивленная вопросом, Джина напряглась. «Я знаю, что ты относишься к моей дочери как к маленькой герцогине, – подумала она. – Знаю, что могу рассмешить тебя. Знаю, что ты…»

Прямота его взгляда не допускала фантазий.

– Я знаю, что вы оплакиваете близких друзей и любимого ребенка. Я знаю, что вы считаете себя ответственным за множество смертей. Я знаю, что вас насиловали…

Он не отвернулся.

– Я не хочу никакого непонимания. Если я непонятно выражаюсь по-итальянски, вы должны сказать мне, так?

Она кивнула.

– Вы предложили мне… дружбу. Синьора Джулиани. Я не настолько наивен. Я понимаю чувства людей. И я хочу, чтобы вы поняли, что…

Она ощутила досаду, стыд от своей простительной разве что школьнице открытости… и принялась молиться о том, чтобы случилось нечто катастрофически ужасное… скажем, чтобы весь Апеннинский полуостров провалился на дно Средиземного моря.

– Объяснения не нужны, дон Эмилио. Мне ужасно жаль, что я смутила вас…

– Нет! Что вы. Позвольте… Синьора Джулиани, я хотел бы, чтобы мы с вами были уже знакомы… или, может быть, встретились еще через много лет. Но я говорю непонятно, – проговорил он, посмотрев на небо, укоряя себя за медлительность. – В христианстве существует такой образ мышления, так? Что душа существует отдельно от физического тела и выше его… что жизнь ума происходит отдельно от жизни плоти. Мне пришлось потратить много времени для того, чтобы понять эту идею. Тело, ум, душа – все они теперь представляют для меня единое целое.

Эмилио повернул голову, позволяя ветру отвести прядь волос от его глаз, устремленных к горизонту, где блеск