Венценосный крэг - Ольга Николаевна Ларионова

– Не обращай внимания. Магическая присказка. Да, кстати о магах: а они-то почему молчали, не вмешивались?

Может, хватит? Ты задаешь уж слишком много вопросов.

Что поделаешь – характер такой.

– Вмешались. Но позднее, когда время было уже безнадежно упущено. А пока жизнь человеческая протекала как сплошной непреходящий праздник: в честь новоявленного божества устраивались феерии, сочинялись музыкальные представления с огненными забавами и пиршеством, длящимся по много дней; воздвигались храмы, стены которых были исписаны одами и гимнами; самое непостижимое заключалось в том, что все это творилось по подсказкам скромных, остающихся в тени мышланов. То, что совершенствовались Ка, было у всех на виду; но насколько развились умственные способности мышастой живности, можно было определить только оглянувшись назад из более поздних времен. Но человечество шло к своему закату, не оглядываясь, и никому в голову не приходило, что мышланы догнали в своем развитии людей и Ка… а может быть, превзошли и тех и других.

– А ты не допускаешь, что они с самого начала были такими, только у них хватало хитрости скрывать свое превосходство?

И опять сквозь вроде бы непроницаемую пелену волос, поверху золотящуюся сердитыми колечками, как будто пробилась вспышка невидимого света – полыхнуло, обдало колючим жаром.

– Возможно. Но твоя преждевременная, недетская мудрость меня постоянно озадачивает. Я слишком мало знаю о мышланах, записи о них скудны и пренебрежительны…

– …что заставляет сомневаться в их достоверности.

Да прекрати же!

Все, все, все. Замолчала.

– Бесспорно. Поэтому я на твой вопрос ответить не рискну. Во всяком случае, у мышланов хватало ума скрывать свои способности, и во всех восхвалениях, возносимых ими, в первую очередь звучало одно: нет и не может быть во Вселенной существа, не то что превосходящего, а хотя бы равного человеку.

Пожалуй, если четвероногие подхалимы делали это не из примитивного раболепства, а с какой-то дальней целью, то они и впрямь были умнее древних невестийцев.

– Летописи. Все, что первопоселенцы хотели сохранить для потомства, они наносили здесь на стены пещер, – продолжал витийствовать Горон, – там встречается не слишком много рисунков – то ли нашлось мало пригодных для того стен, то ли на исходе оказались силы тех очевидцев, которые еще способны были запечатлеть то, что перенесла сюда их память; до наших дней лишь в Древнехранище сохранились пещеры, где записаны хроники последнего периода владычества мышланов. Там говорится, что по подсказке этих тварей люди начали сооружать исполинского идола, высекая его из белого утеса, поднимающегося из моря прямо к облакам; он был так высок, что вершина его постоянно была укрыта туманом. Над гигантской статуей трудилось несколько поколений добровольных ваятелей и золотильщиков, камнерезов и плотогонов. Разумеется, сами люди при этом и пальцем не пошевельнули – они только управляли своими Ка.

– А как же там с ленью, с неприспособленностью к труду, утопании в роскошном безделье? Неужели мыши так оболванили людей, что тех потянуло если не к труду, то хотя бы к его имитации?

Ты опять произносишь слова, которые тебе не должно знать!

Тонкие пальцы (тоже, кстати, не отмеченные следами грубой работы) едва заметно дрогнули и сжались.

– Оболванили. Слово для меня новое, но довольно точное. Но как могло быть иначе, если все, внушаемое мышланами, воспринималось, как говорится, с молоком матери… Хотя, как я полагаю, с материнским молоком можно получить только заразную болезнь, а память младенца формируется из впервые услышанного и увиденного.

Сэнни с трудом сдержалась, чтобы не поморщиться: она сама не помнила собственной матери, как и все королевские дети Джаспера, но все-таки…

– Внушение. То, что слышали кампьерры, едва получив способность воспринимать окружающий мир, было нашептано им мышланами. Пожизненный гипноз. Такое неискоренимо. Так что культ Человека, этого, с позволения сказать, венца мира, был прямо-таки в крови у каждого жителя Староземья. Без исключений. Что же касается лени, то каждый староземец, лелея себя, несомненно, предавался праздным, бездумным упражнениям, которые совершенствовали плоть, но не тревожили ум. «Несметные тьмы людские раскинули на брегах Светозарного моря свои блистательные шатры» – так говорят полустертые записи в подземельях Древнехранища, и за этими словами отнюдь не кроется принуждение; напротив, мне кажется, что путешествие к морю было для нескольких поколений чем-то вроде религиозного паломничества… Так в течение нескольких веков создавался гигантский златовенчанный идол, столь величественный, что невесомая мантия облаков, нависшая над ним, не смела коснуться его плеч, по-человечески теплых; он светился даже в ночи, но три полустертые фрески, сохранившиеся в самой глубокой пещере, рисуют его в мягком сиянии не по-здешнему туманного дня.

– На нашем языке это называется «триптих»… – прошептала она, безуспешно напрягая память, в глубинах которой гнездилась не менее загадочная картина, но вот какая именно, она припомнить не могла. – Ты своими глазами это видел или знаешь по рассказам?

– Видел. Довелось. На первой Он изображен в полный рост, – продолжал Горон с невольным благоговением, – и Его можно принять за алебастровую статуэтку, забытую на прибрежном мелководье. Но на другом рисунке крошечная былинка, едва угадываемая на фоне золотого пьедестала, на самом деле оказывается парусной лодкой, причалившей к ступеням островного золотоколонного храма – циклопического подножья венценосного колосса. Крошечная человеческая фигурка, воздевшая руки в молитвенном порыве, кажется мошкой по сравнению с нависающими над нею пальцами ног, которым хватило бы малейшего шевеления, чтобы нечувствительно для себя обратить в прах все окрестное толчище беззаботной людской мошкары. А на третьей картине уже нет и человека – только отраженный в стоячей воде парус пустой лодки, предвозвестник стремительно надвигающихся времен, когда на берегах этого моря не останется уже ничего живого… Но пока этот идол царил над миром, и имя ему было наречено Рекс, что значит не просто король или правитель, а – Владыка Всего Сущего.

Где-то и сейчас плескалось это пустынное море, а здесь медвяный запах, сгустившийся до непрозрачности, пеленал доверчивую гостью слоистым туманом, застилал нависшую прямо над головой глянцевитую зелень…

– Счастливые люди, – пробормотала она, – никто их на берег морской не ссылал, жили по собственной воле…

– Счастливые. Да. – Голос, такой же завораживающий, как и это чародейное благоухание, доносился из невидимого далека, и, если бы не усилие, которое ей приходилось постоянно прикладывать, чтобы расслышать каждое слово, она, наверное, уже свернулась бы на траве – или на Гороновых коленях. – Но за счастье надо платить. Особенно за бездумное.

Спать, спать… Почему она не позволяет себе уступить этому неодолимому дурману, властному и нежному, как… как руки Властителя Ночи?

Потому, что за словами Горона скрывается тайна, которую ты пока только смутно предощущаешь.

Так и есть. Значит – не спать.