Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Воду — кипятить! — распоряжалась она. — Кто притащит сырой из колодца — сам её пить будет. Акулина, тащи щёлок, уголь. Уголь не из печи, а древесный, чистый. Пелагея, ты — считай пульс. Будешь моим маленьким монитором.

— Кем? — не поняла девочка.

— Пульс считай и громко говори, живой он или нет, — пояснила она. — Если живой — работаем. Если нет… — она на мгновение замолчала, — мы всё равно работаем, но уже по-другому.

Мужики стонали, некоторые вместе с содержимым желудка. Девки зажимали носы. Кто-то пытался молиться, но получалось только материться. Пахло… сильно.

— Домна! — крикнула она. — Неси чистые тряпки. Грязные сразу в сторону. Я не хочу, чтобы у нас тут был музей вчерашней еды.

Прасковья сидела в углу, белая, как простокваша. Руки дрожали.

— Это я… — шептала она. — Это я их… отравила… по глупости…

Милана устало бросила:

— Поздравляю. Ты только что прошла ускоренный курс по важности свежих продуктов. Жить все будут — ты будешь их лично отпаивать. Сначала выучишь, как пахнет свежий кусок, а как — труп.

— Баарыня… — пролепетала та. — А меня… накажут?

— Обязательно, — мрачно сказала она. — Заставят жить дальше и думать головой.

* * *

Ночь ушла куда-то сама по себе. Время превратилось в цепочку: вода — промыть — отдать — подержать — заставить глотать — вытереть — снова вода. Пелагея вела счёт: «этот дышит ровно», «у этого сердце стучит, как барабан», «этот ругается — значит, лучше».

— Мамка, — шепнула она где-то к рассвету, когда первый из «отравленных» распрямился, вытер рот и спросил, можно ли ему воды.

— Да?

— А ты… всегда так работала? Ночами? Без сна?

— Всегда, — сказала она. — Только раньше за это платили, а теперь… — она огляделась, — теперь платят тем, что живут.

— Это лучше, — уверенно сказала девочка.

Милана улыбнулась.

— Нам — да.

К утру стало ясно: никто не умрёт. Пляшущие в животах «черти» (то бишь организмы) получили по шапке кипятком, углём и насильственным питьём. Народ вымотало, но не добило.

— Ещё сутки — и будут ходить, — заключила она. — А ты, Прасковья, — повернулась к бледной как смерть девице, — три дня к горячему мяса не подходи. И вообще — пока я не проверю, что ты варишь.

— А… к Добрыне можно? — робко спросила та.

— К Добрыне можно только с чистой головой, а не с протухшим мясом, — отрезала Милана. — Он у нас теперь стратегический ресурс.

Мужики хохотнули. Прасковья зарделась и скорчила такую жалкую мину, что даже у Миланы дрогнуло сердце.

— Ладно, — смягчилась она. — Будешь ко мне ходить учиться. На повара. Хоть кому-то в этой деревне надо объяснить, что «пахнет не очень» — это не приговор «съедим, авось пронесёт».

— Не пронесло, — вздохнул один из лежащих, с тоскливым взглядом на миску, стоявшую в углу. — Совсем.

* * *

Днём деревня ходила как побитая, но живая. Знахарки рассказывали друг другу, как «внутри всё мыли водой», бабки обсуждали, что «бактерия» — слово страшное, значит, очень важное.

— Баарыня, — подступила Улита к Милане, — а оно нам надо — новое слово? Мы ж ещё старые не все выучили.

— Надо, — устало ответила та. — Чем больше страшных слов выучим, тем меньше страшных вещей будем принимать за волю Божью. Это — не судьба, это — гнилая каша.

— Так и запишем, — кивнула Улита. — «Не судьба, а каша».

* * *

К вечеру появился гонец.

Милана сразу поняла, что что-то не так: мальчишка на коне был из седла видно — бледный, глаза ввалились, губы пересохшие.

— Воевода… — прохрипел он, сваливаясь почти с коня. — Воевода… велел… сказать…

У неё в животе всё сжалось. Пальцы сами потянулись к его шее — проверить пульс.

— Живой, — машинально отметила. — Говори.

— Засада… — мальчишка закашлялся. — По дороге… на тракте… воеводу… ранило… но он… жив… велел… чтобы ты… — он глотнул воздух, — готовилась. Его везут.

И рухнул.

Милана даже не успела выругаться — подхватила, крикнула:

— Воду! Тряпки! Быстро! У нас горячая доставка пациента!

Бабы засуетились. Пелагея уже бежала к колодцу. А у Миланы перед глазами встала совершенно чёткая картинка: перевёрнутая реанимобиль, сирена, чужая кровь. И — темнота.

— Нет, — сказала она сама себе. — Не сейчас. Не повторяйся. Здесь не та дорога.

* * *

К вечеру Добрыню внесли.

Не на щите, слава всем богам. На самодельных носилках, из двух жердей и отрезанного забора. Лицо — серое, как утренний туман, губы сжаты. На боку — кровь, под повязкой, наскоро накинутой в пути. Дружинные, сжав зубы, держали жерди так, словно то было их собственное тело.

— Осторожно… — голос Миланы звучал странно ровно, как на автопилоте. — В дом не заносим. В избу знахарскую. Там свет, вода, место. И не топчемся ролями, тут я главная.

— Ты всегда главная, — хрипло заметил один из воинов, но послушался.

Пелагея стояла в дверях, белая, как потолочное известковое пятно. Глаза — огромные.

— Мамка… он… не умрёт? — прошептала она.

— Пока я тут — не имеет права, — жёстко сказала Милана. — Иди к Домне. Ты будешь передавать воду. Ты у меня сегодня — младший фельдшер.

Девочка вытянулась. Её дрожь спряталась под новым словом — «фельдшер».

* * *

Повязка была пропитана кровью. Когда её сняли, все, кто стоял рядом, выдохнули: рваная рана в боку, не самое удачное место, но не самое худшее. Главное — не кишки наружу.

— Ну и ну, воевода, — пробормотала она. — Ты, конечно, просил меня о глупости, но мог бы выбирать менее рискованные способы пообщаться.

— Я… — он попытался усмехнуться, но выдох вышел больше похожим на стон. — Ты же… любишь… сложных пациентов…

— Люблю живых, — отрезала она. — Дыши. Я буду больно делать, не обижайся.

— Я… не умею… обижаться, — просипел он.

— А зря, иногда полезно, — буркнула Милана.

Работала она быстро, точно. Кипячёная вода, самодельный спирт (тот самый, который на случай дезинфекции берегли, а не на праздники), чистые тряпки. Бабы за спиной шептались: «Ох, не