Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

Батюшка неожиданно улыбнулся:

— Хорошая ты тряпка, Милана. Ну, коли так… — он поднял крест, повернулся к выкапываемому колодцу. — Станем молиться.

Мужики сняли шапки, бабы перекрестились. Милана стояла рядом, чувствуя, как смешно и правильно всё это соединяется: молитва, лопаты, её будущие крики про кипячение и «не плюй в ведро, из которого пьёшь».

Добрыня чуть отступил в тень, наблюдая. Его лицо было непроницаемым, но в глазах мелькала задумчивость.

«Если уж её методами пользуются и батюшки, и мужики, — думал он, — значит, в этой странной вдове что-то есть. Вопрос только — что именно?»

* * *

Вечером деревня жила обычной жизнью: дети гоняли кур, собаки гоняли детей, бабы гоняли мужиков, чтобы те не валялись на соломе без дела.

Только в разговорах что-то изменилось.

— Ты слышала, Марфа-то… — шептали у колодца.

— Слышала. Мол, приснилось ей.

— Угу. Приснилось. До того приснилось, что весь двор разбудила.

— Надо же… а я думала, воевода…

— Воевода-то хоть раз бы с кем был замечен. А так — только на вдову глядит.

— И на мыло, — добавляли более наблюдательные. — Вчера сам кусок в руках вертел. Не мылся, правда, но думал крепко.

Милана, таская воду и проверяя, не снова ли кто-то решил полоскать наволочки в ведре, краем уха ловила эти шёпоты и отметала лишнее. Пусть говорят. Главное — чтобы руки мыли и в старый колодец не лезли.

Пелагея весь день ходила с важным видом: она лично пересказала трём подружкам, как Марфу «обследовали».

— Моя маменька, — гордо говорила она, — у нас теперь как лекарь царский. Кто соврёт — она сразу увидит. Её не обманешь.

— А она и тебя видит? — шептали девчонки.

— Меня лучше всех, — серьёзно отвечала Пелагея. — Раньше боялась. Теперь… теперь хочу, чтобы всегда видела.

* * *

Поздним вечером, когда Пелагея уже спала, а Домна ушла проверять, не залез ли кто в кладовую с солониной, Милана сидела у стола с очередной дощечкой.

Руки пахли потом, чесноком, травой, дымом. В голове шумел день. Она выводила резы:

«Не кричать на всю деревню, если живот пустой. Сначала — к лекарю. Ложь — болезнь. Лечится стыдом».

— Это ты о Марфе пишешь? — спросил голос за спиной.

Она вздрогнула, но не обернулась сразу.

— Да, — ответила. — Клинический случай. Ложная беременность на фоне хронического одиночества и недостатка внимания.

— Ты любишь давать этим… названия, — сказал Добрыня.

Он стоял в дверях, опираясь плечом о косяк. Без доспеха, в простой рубахе, но всё равно казался спорым и тяжёлым, как дуб.

— Название — это половина лечения, — пояснила она. — Пока болячка безымянна, все думают, что это «так судьба». А как только скажешь: «это, милок, не судьба, а, скажем, хроническая дурь», — уже первый шаг к выздоровлению.

— Думаешь, Марфе поможет? — скептически спросил он.

— Если не помочь ей, то другим, кто увидит, как это со стороны смотрится, — пожала плечами Милана. — Коллективная профилактика.

Он усмехнулся краем губ.

— Ты сегодня удержала меня от того, чтобы сделать глупость, — неожиданно сказал он.

Она подняла голову:

— Какую?

— В гневе я мог… — он помедлил, подбирая слово, — наказать беднее, чем ты. Криком. Приказом. Ссылкой. Или ударом. Но ты дала ей… — он чуть скривился, — осмотр. И стыд. Это хуже.

— Лучше, — поправила она. — Удар забудется. Ссылка — станет гордостью. А вот эта история будет ходить за ней, как хвост. Может, хоть другим наука.

Они помолчали.

— Ты не боишься, что завтра про тебя скажут, будто ты… ведьма, что видит всё, что под кожей? — тихо спросил он.

— Про меня уже говорят, — вздохнула она. — «Ведьма с мылом». А я… — она посмотрела на свои ладони, — я просто делаю то, что умею. У меня раньше тоже так было: приходишь к больному, он говорит: «меня сглазили», а ты ему — давление меряешь. Потом шепчешь: «Это не сглаз, дядя Коля, это гипертония». Он ругается, но таблетки пьёт. Тут то же самое, только вместо таблеток — чеснок с мёдом и баня.

— Ты всё время сравниваешь, — заметил он. — «Раньше», «у нас», «там». Такое чувство, будто жила в другом мире.

Милана на секунду замерла.

Вот он, вопрос, которого она ждала и которого не хотела. В его голосе не было обвинения, только чистое, опасное любопытство.

— Каждый лекарь живёт чуть в стороне, — наконец сказала она. — Мы видим жизнь… и смерть чаще других. Иногда кажется, будто это другой мир. Но он такой же. Люди кашляют одинаково. Плачут одинаково. Кричат одинаково. Просто слова разные.

Он всмотрелся в её лицо. В морщинку между бровями, в усталость под глазами, в то, как она держит нож — не как оружие, а как инструмент.

— Хорошо, — сказал он. — Не буду сейчас лезть к тебе в душу. Но помни: я привык знать, кто у меня в землях решает, жить людям или нет.

— Я не решаю, — тихо ответила она. — Я только прошу, чтобы им дали шанс. А решает… там, — она кивнула вверх.

Батюшке бы понравился этот жест, мелькнула ироничная мысль. Но Добрыня не улыбнулся. Лишь коротко кивнул, будто принял к сведению.

— Колодец, — сменил он тему. — Завтра утром староста вас ждёт. Хочет, чтобы вы сами посмотрели, где лучше ставить сруб. Уж больно вы ему в душу влезли со своим «грязь — не судьба».

Милана усмехнулась:

— Ну, если я залезла в душу старосте, значит, прогресс необратим. Завтра гляну. Только вы, воевода, тоже придите. Чтобы потом никто не говорил, что я сама себе колодцы копаю.

— Я приду, — коротко ответил он. — Я теперь, похоже, за твоё мыло и воду отвечаю так же, как ты — за моего брата.

«Вот и договорились», — подумала она.

Когда он ушёл, изба на мгновение показалась тише. Но только на мгновение: за стенами деревня жила. Храпел Семён. Шептались знахарки. Кто-то кашлял. Кто-то, возможно, молился.

Пелагея во сне шевельнулась и пробормотала:

— Мамка… только не уходи к воеводе… я тебя Богу уже заказала…

Милана улыбнулась в темноту. Наклонилась, поцеловала дочь в лоб.

— Никуда я не уйду, —