"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Дункан засмеялся, будто закаркал, и опустил дымящийся ствол.

– Кажется, мне порядком досталось, – проговорил он и повалился лицом вперед.

Джун, не думая, вскинул руки и подхватил его. Оба рухнули на колени.

За распахнутой настежь дверью тоскливо свистел ветер. Серебристый свет месяца струился по ступенькам вниз, где на залитом кровью кафеле, в окружении безжизненных тел, стояли на коленях американский офицер и японский мальчик – стояли обнявшись, слишком измученные и обессиленные, чтобы оттолкнуть друг друга.

11. Шесть бутылок джина

– …Слушайте, слушайте! Правда, ладные у меня сапоги? Вот, хотите, расскажу, как добыл их?

В Хиросиму возвращалось все больше репатриантов, и этот щуплый человечек в обрывках военной формы, с блуждающей улыбкой в черной густой бороде и мечтательным добрым взглядом, был одним из них. В знойный полдень он шатался по дорогам, выискивая прохожих, чтобы поделиться своей историей. Отвязаться от него было невозможно – он вприпрыжку семенил следом, размахивая руками, и тарахтел без умолку:

– Значит, застряли мы на острове Лейте. Шел февраль, американская артиллерия каждый день разносила наши позиции в клочья, и осталось от славного гарнизона полторы сотни с голодухи дрищущих голодранцев. А дождь так и хлещет, так и хлещет! Мы дышали дождем, мы носили его на теле вместе с одеждой, и от того тела́ наши гнили и пухли. Мы продирались сквозь заросли и тупили о них син-гунто, и колючки рвали штаны, и мошкара выедала глаза, а партизаны при всяком удобном случае резали нашему брату глотку. Сапоги у меня совсем развалились, и месил я ногами сырую грязь, и пальцы на ногах стали как пузыри с ледяной водой. От всего взвода нас осталось пять человек, один я без сапог. Разве справедливо!

Утром на привале разбудил я своего дружка Дайкити и говорю: Дайкити-кун, отойдем-ка в лес, я свои дела сделаю, а ты постоишь на стреме! Только дело я задумал другое: очень уж хорошие были у него сапоги! Ну, он пошел со мной, и в кустиках я штыком его чирк по горлу! А только не впору мне пришлись его сапоги – то ли ножка была у Дайкити, как у гейши, то ли мои так страшно распухли, но как ни тужился, как по`том ни обливался – не лезут, и все тут! Фух!

Тогда позвал я по-тихому другого товарища, Ёдзо: дескать, нашли мы с Дайкити в лесу пожрать, только тс-с, а то капитан с Кавамото все отберут. Он пошел, боров безмозглый, а в лесу я ему тоже глотку штыком перехватил и сапоги снял. Так они велики оказались! Ну, впал я тут в отчаянье. Хотел уже вернуться за Кавамото, у него сапоги были дрянь, конечно, и каши просили, но все-таки сапоги. Только Кавамото, знать, почуял неладное, сказал капитану, и встретили они меня дружным винтовочным залпом! Пришлось бежать обратно в лес. Там сорвал я с мертвого Дайкити винтовку, и когда они пошли за мной, уложил обоих из-за большого валуна. Вот капитанские сапоги оказались в самый раз, отличные сапоги, не желаете убедиться?

Прыгая на одной ноге, он принимался стаскивать сапог, чем и пользовались невольные слушатели, чтобы удрать. Находились, однако, и смельчаки, желающие дослушать историю до конца.

– Так и полег наш славный взвод за пару сапог! – говорил бродяга, шевеля грязными пальцами в пыли. – Только это еще не все. Видите ли, чтоб не сдаться с голоду янки, я штыком разделал товарищей, и хватило на неделю. Борода моя слиплась тогда от крови… Но тела быстро разлагались и кишели личинками, так что все равно пришлось сдаться янки. Слюнки текли, когда я смотрел на их лоснящиеся морды и толстые шеи, но я им сдался и ел, как собачка, у них из рук. Вы убьете меня теперь? Прошу, убейте! Я недостоин жить!

Хиросимцы предпочитали думать, что перед ними обычный городской сумасшедший – уж больно чудовищной была история. Иные от души потешались над бедолагой. «Как она, вкусная, человечинка?» – спрашивали они, и он, причмокнув задумчиво, отвечал:

– Как свинина, только жуется хуже. Скользкая, волокнистая.

Нередко его колотили. Кто-то жаловался в полицию. Но властям не было дела до полоумного бродяги, чей рассказ, вернее всего, не удастся ни подтвердить, ни опровергнуть.

Среди множества отбросов войны, бродящих по разрушенным улицам, этот горемыка, в котором угрожающим казался разве что запах немытых ног, выглядел чуть ли не самым безобидным. Мало ли кто что болтает? Настоящие злодеи словам предпочитают действие. Вот хоть Атомный Демон, которого так и не удалось до сих пор найти…

Где он прячется? Когда нанесет новый удар? Кто станет следующей жертвой?

Журналисты «Тюгоку», опасаясь за свою жизнь, резко снизили обличительный накал статей, к большой досаде оккупационных сил. На рынке Атомного Демона по-прежнему поминали, но больше вскользь; у торговцев и покупателей без него хватало забот, да и аппетиты якудза росли даже не по часам, а уже, казалось, поминутно. Городские власти набирали добровольческие отряды патрулировать улицы, но, поскольку новых убийств с помощью меча не происходило, вместо охоты на живого убийцу их отправили искать мертвецов. Вооружившись адресами граждан, пропавших без вести, добровольцы методично раскапывали квартал за кварталом в поисках тел, которые тут же и предавали огню; их стараниями трупный запах в городе мало-помалу пошел на убыль.

А безумный скиталец так и шатался по разрушенным кварталам, ища свою смерть, но даже смерть не желала иметь с ним дела. Он поименно помнил убитых товарищей, но не помнил ни собственного имени, ни дома, где жил до войны. Если у него и осталась в живых какая-то родня, то признавать его не хотела.

– Убей себя сам, за чем дело стало? – говорили ему со смехом. – Брюхо распорол – и вся недолга! Что ты докучаешь людям, ошметок?

В ответ бродяга, грустно улыбнувшись, лез костлявой рукой за пазуху и предъявлял потускневший нательный крестик:

– Разве добрый католик наложит на себя руки?

Отцы и матери при виде его хватали детей на руки или прижимали к себе; уж больно хищно поглядывал бродяга на малышей, только что не пускал слюни. И когда он уходил, загребая своими хвалеными сапогами пыль, облегченно вздыхали. Один из них, худой мужчина с культей вместо ноги, опиравшийся одной рукой на костыль, а другой на плечи жены, сказал рыдающему от страха сынишке:

– Посмотри на него, Хироси, посмотри и запомни: это и есть война!

Другие оборванцы избегали бродягу, как зачумленного. Он никогда не просил подаяния, питался из мусорных баков на задворках ресторанов и баров, что в изобилии открывались теперь каждый день, а по ночам, вдали от людских глаз, раскапывал завалы в поисках человеческих останков. Забившись в какую-нибудь нору под обломками, он обсасывал склизкое мясо с костей, раскусывал с хрустом гниющие хрящи, и потом его рвало черной зловонной слизью, но даже трупный яд не мог оборвать его существование. И он выл в темноте, свернувшись калачиком и обхватив руками клокочущий живот, скулил, точно брошенный пес, и кричал в темноту:

– Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?

Бог безмолвствовал. Бог теперь нечасто обращал Свой взор к Хиросиме.

Поисковые отряды так и не обнаружили бункера, в котором Атомный Демон устроил свое логово. Двое, знавшие об этом, хранили молчание. Даже маме Джун не сказал, что случилось на самом деле. Для лейтенанта Дэна Дункана, застрелившего двух японских мальчишек, пусть и в порядке самозащиты, рассказать правду означало бы позорное увольнение, если не трибунал. Отлежавшись пару дней в военном госпитале, Дункан объяснил командованию, что во время ночной прогулки подвергся нападению неизвестных, а кто обработал его раны и помог добраться до штаба, совсем не помнит. Лейтенанту устроили суровую выволочку, а с бойцами провели дополнительный инструктаж о правилах поведения на оккупированных территориях. Тем и кончилось дело.

Смерть крошки Акико, как ни жестоко это звучит, дала госпоже Серизава возможность найти работу: она подрядилась помогать соседям, пострадавшим от «пикадона».