Где распускается алоцвет - Софья Валерьевна Ролдугина

Огненный змей свился кольцом, глянул на него вниз – потёк-скользнул к Альке. На пылающей шкуре разрастались чёрные пятна, как гниль; кое-где насквозь уже просвечивали кости… Когда он оказался рядом и ткнулся здоровенной башкой в плечо, Алька почему-то не испугалась совсем, а обняла его, прижалась лбом к пылающему лбу.

Было тепло.

Вокруг перетекали, скользили огненные кольца, огненные петли. Горячее дыхание щекотало шею.

– Я тебя люблю, – сказала Алька тихо. То, что чувствовала уже давно, а поняла просто сейчас. – Я тебя правда очень, очень люблю.

Наверное, если б Айти её в этот момент проглотил целиком, она бы даже не очень обиделась.

Но он не стал. Скользнул кругом, выгнулся – и как-то неуловимо переплавился, изменился, принимая облик человека. Стал таким, каким Алька увидела его в первый раз, в поезде – просто высокий парень со светлыми волосами, собранными в низкий хвост. В алой толстовке, в узких алых джинсах, в стоптанных кедах… Вот только глаза у него были жёлтые, змеиные – и раздвоенный змеиный язык.

– Дурочка ты, – сказал Айти тихо и взял её за подбородок, заставляя запрокинуть голову. – Я не стою того, чтобы такое говорить.

– А это уже мне решать, – ответила Алька упрямо. – Мы, Васильки, такие – что чувствуем, то и говорим… Я правда очень-очень тебя люблю.

Айти рассмеялся тихо, почти беззвучно; пальцы у него дрожали.

– Я знаю, – ответил он. – Только вот я подумал… Сделке конец. Мне… мне ничего от тебя не надо, и имени не надо тоже, я просто хочу… просто хочу, чтоб всё закончилось. Чтобы перестало болеть.

Горло словно судорогой свело.

Дыхание сбилось.

– Так болит только то, что живое.

Айти улыбнулся – очень ярко, солнечно, словно и вправду стал вдруг счастливым – и наклонился низко-низко:

– А вот за это спасибо.

И поцеловал её – легонько-легонько, почти не касаясь губ.

А потом отпрянул.

…Костяной с воем вскарабкивался на гребень холма. Ледяной панцирь скалывался целыми кусками; крошились кости, как гнильё. Но даже так, даже в таком виде он делал мёртвым всё, к чему прикасался, и леденели травы, и становились ломкими ветви осин, и листья делались хрупкими, словно тоненькие ледышки…

Айти – огненный змей – скользнул к нему, и обвил кольцом, и ещё, и ещё, и стиснул крепко-крепко.

И взмыл в небо – высоко-высоко.

Алька, щурясь, запрокинула голову.

Подул ветер словно со всех сторон – стылый, зимний… А змей поднимался всё выше и выше – и вдруг вспыхнул, полнеба залив огнём.

И исчез.

Костяной исчез тоже.

Ветер стих. С неба медленно, плавно опускались искры, словно падал огненный снег, крупные-крупные хлопья, как бывает в самом начале зимы… Алька поймала одну искру в ладони. Она жглась, трепыхалась – и всё-таки никак не гасла, будто очень хотела быть.

По щекам текли слёзы.

Алька лодочкой сомкнула ладони, чтоб сохранить, удержать… И шепнула почти беззвучно:

– Нарекаю тебя Алоцветом.

Но когда разомкнула руки, то там не было ничего – только чернота на ладонях, как копоть.

Потом, спустя целую вечность на холм вскарабкался Дрёма, и Ружин, и злющая Сияна, и Мормагон, остервенело расчёсывающий багровый свежий рубец на шее, и баб Яся верхом на огромном сером волке, и Велька, за плечами которого колыхалась огромная медвежья тень. Алька к тому времени успокоилась и даже почти не плакала, хотя щёки чесались от слёз.

А ещё наверняка были в копоти.

– Что здесь… – начал было Дрёма, а потом оглянулся по сторонам, коснулся посохом искры, тлеющей на траве, глянул в небо – и побледнел. – Вот леший… Это моя вина, если бы я раньше…

Он шагнул к ней, но потом остановился – и глянул через плечо. Даже сказал что-то, кажется. И баб Яся, точно опомнившись, съехала-скатилась с крутого волчьего бока, и Велька мотнул головой, точно морок стряхивая… А потом они обняли Альку, крепко-крепко, причитая и ворча, и стояли так долго-долго.

И лишь затем пошли вниз.

Дом, как ни странно, устоял. Дрёма сумел что-то сделать, и кости, которые пёрли из-под земли, и впрямь превратились в цветы, в бледные, точно вылепленные из воска подснежники. Но крови при этом, как обмолвился Мормагон, потерял немало… Об этом, впрочем, можно было догадаться и просто взглянув на Дрёму повнимательнее: он и шёл-то пошатываясь, а уж бледен был как покойник.

Электричества не было. Баб Яся вскипятила чай на печи, заварила свой самый-самый колдовской сбор; Велька напёк блинчиков, таких ароматных, что даже Мормагон куснул один. Первый стакан чая Алька влила в себя силком, потом что-то съела, почти не чувствуя вкуса… и ощутила, как её отпускает.

И рассказала наконец всё-всё.

И про то, как встретила Айти; и как ревновала его по-глупому к Сенцовой; и как сбежала в столицу – от одних проблем, чтоб влипнуть в другие; и как заключила сделку; и про клубнику; и про дурацкие шутки, и про Светлореченский краеведческий музей, и про ведьму Владу Драганову, не добрую и не злую…

И про то, что случилось на холме, рассказала тоже.

В конце стало очень-очень тихо, и никто ничего не говорил. Даже Сияна не зубоскалила и смотрела в сторону.

– Как вы думаете, он… он вернётся? – спросила Алька.

– Ох, Алёночек, – пробормотала баб Яся, отвернувшись.

А Дрёма хмыкнул и сказал:

– Ну, вероятно, да – иначе с чего меня преследует ощущение, что мне ничего не светит?

Он был, конечно, придурок и позёр, но от сердца у Альки отлегло.

Назавтра встал утром только Дрёма – ему надо было отчитаться высокому руководству о проведённой операции и дать отбой колдунам, дежурящим у мешка с проклятым золотом в столице. Но это он один оказался такой неутомимый, хотя и бледный впрозелень, а все остальные стали выползать на кухню ближе к обеду, даже Велька.

Алька надеялась, что ночью ей приснится Айти, но, к сожалению, не приснилось ничего.

– А Костяной-то этот, кажись, ещё жутче оказался, чем про него рассказывали, – вздохнула баб Яся, принимая у Тихона из рук чашку с кофе. – Да не надо выходить, милок, в окно вон покури, ветер унесёт… Выше крыши, вот ведь громадина! А по снимкам так и не скажешь.

– Он раньше действительно был меньше – и намного слабее, – подтвердил Дрёма. И поморщился. – Мой просчёт, стоило это предусмотреть… Мы уже знали, что Костяному покровительствует старуха-зима, одна из Старых Хозяев. Но прежде такое покровительство не распространялось, гм, на посмертие, поэтому мы не ожидали, что она фактически явится на помощь сама… Полагаю, что дело в партнёре-симбионте Костяного,