Где распускается алоцвет - Софья Валерьевна Ролдугина

низкий и вибрирующий, она даже испытала облегчение. Когда бежишь, оглядываться нельзя – ни в сказках, ни на марафоне. Алька и не оглядывалась. Но когда шум и треск стал ближе, а затылок обожгло ледяным ветром, она кинула через плечо гребешок, старый, можжевеловый, который таскала в сумке ещё со школы, и крикнула:

– Пусть станет за мной частый лес! Кругом идти – не обойти, насквозь бежать – половину сил потерять!

Гребешок было жалко безумно – она его купила на первые заработанные лично деньги, на базаре, солнечным ярким днём, когда мама с папой ещё не развелись – и будто бы любили ещё друг друга.

Но колдовство так и работает: чем больше отдаёшь – чем жальче отдавать! – тем оно сильнее.

…разумеется, настоящий лес не вырос, так обычно происходит в сказках. Но Костяной вдруг замедлился – и взвыл; исчезло ощущение ледяного холода, неминуемой смерти, преследующей по пятам.

«А это точно Костяной? – мелькнула шальная мысль. – Уж больно силён».

Но размышлять было некогда.

Алька перебежала вброд ручеёк в овраге, изрядно промочив сапоги, и начала карабкаться по склону. Костяной уже продолжил погоню; каждый его прыжок отдавался глухой дрожью, словно шагал великан: бам, бам, бам. Бегущая вода задержала его не сильно, однако позволила выиграть время. Алька успела выбраться на ровное место и рвануть к лесу, через пологие холмы, заросшие высокой травой. Стебли путались в ногах, серебристые кисти-метёлки лезли в лицо… Когда Костяной начал её догонять, она сунула руку в карман и достала второй предмет, зеркальце в металлической оправе.

Зеркальце было мамино; Алька забрала его, когда уезжала из столицы…

А теперь кинула через плечо.

– Пусть за мной станет глубокое озеро! – крикнула она. – Кругом идти – не обойти, а насквозь бежать – половину сил потерять!

Поперёк горла встал ком; глаза резануло… и отчего-то очень ясно вспомнилась мама, точно явилась прямо сейчас, наяву.

«Наверное, рассердилась бы на меня, – подумала Алька. – Или нет. Он никогда по-настоящему не сердилась».

Костяной взвыл.

Под пологом осин она почувствовала себя уверенней. Алые листья словно источали тепло, и от земли тепло шло тоже. Когда-то давно – так рассказывали – и поля, и холмы, и всё это бескрайнее осиновое море принадлежало Хозяину Леса. Тому, кто был на стороне жизни и всякого малого создания; тому, кто короновал девчонку, которую прогнали в лес посреди зимы, венком из синих васильков и научил ведовству.

«У меня получится, – подумала Алька, стискивая кочергу. – Обязательно».

Озеро-наваждение Костяной преодолел быстрее, чем можжевеловый частый лес, и стал настигать её снова. От его воя уши закладывало; на лужицах, в низких местах, вырастала корочка льда. Выждав время, Алька кинула кочергу – не совсем через плечо, но хотя бы как-то наискосок, и крикнула:

– Пусть за мной станет стена из огня! Кругом идти – не обойти, а насквозь бежать – половину сил потерять!

Кочергу тоже было жалко, но не как зеркальце и гребень, а иначе: так рыцарь жалеет и бережёт свой верный меч.

«Сработает же?»

Мгновение ничего не происходило… а потом в спину ударила упругая волна жара, словно и впрямь там вспыхнула стена вроде той, которую возвёл Креслав Ружин. Костяной не взвыл даже – заверещал тонко, забился на месте, сотрясая землю, как будто взаправду горел. Алька, пользуясь этим, рванула вперёд ещё быстрее – через осины, вверх, к холму, с которого было видно всё Краснолесье… Уже взбираясь наверх, крикнула, надеясь, что красный росчерк в небе ей не померещился:

– Айти! Помоги!

Запнулась за кочку, споткнулась, упала… и только тогда рефлекторно оглянулась и увидела наконец, кто преследовал её это время.

Это был Костяной – и одновременно не он.

Ещё выше, чем прежде, макушка – вровень с верхушками осин. Теперь он напоминал иссохший труп; ошмётки кожи болтались, как клочья разодранной одежды, и рёбра выпирали, щетинясь острыми шипами. Его покрывала корка льда, как доспех, – и иней, красивый, белый.

Так бывает красива смерть.

Внутри глазниц тоже что-то пылало белым, очень-очень холодным и ярким, и сосульки свисали с края челюсти, как неряшливая клочковатая борода.

Там, где он проходил, наступала зима.

– Мамочки, – пробормотала Алька, отползая назад, прямо на заднице. – Мамочки…

Она вспоминала, что у неё ещё есть в карманах. Железная спица, горсть соли, корка хлеба, дубовый уголёк… Костяной не был бессмертным. Пока он преследовал её, то его изрядно потрепало: он потерял левую руку ниже локтя, у него была разворочена грудина, и оттуда непрестанно сочилось что-то, замерзая на лету. Но всё-таки поверить, что можно победить это, ткнув спицей или посыпав солью, никак не получалось.

Алька смотрела, как он приближается, и пыталась заставить себя пошевелиться, хоть соли достать и прочертить линию перед собой. Костяной напружинился, готовясь прыгнуть вперёд, она сжалась вся…

…а потом с неба – с грохотом и треском – обрушилась красная молния.

И всё запылало.

Айти был быстрым, почти неуловимым. Гибкое змеиное тело то завивалось в петли, то стелилось по земле, как огненный ручей. Там, где он успел вонзить зубы, ледяная корка исчезла, а кости обуглились; там, куда пришёлся удар хвоста, змеились трещины.

«Он побеждает?» – пронеслось в голове.

Преодолевая дурноту, Алька поднялась на ноги. Внизу, за ручьём, виднелась цепочка быстро движущихся огоньков – это, верно, Дрёма с командой спешил на помощь, это его посох пылал чистым светом, голубым серебром… Но они были там, далеко, а она здесь.

Как-то надо было продержаться.

Костяной пытался атаковать в ответ, но никак не мог попасть по гибкому, подвижному змею когтями. Алька обрадовалась сперва… а потом разглядела, что те места, которыми Айти прикасался к Костяному, почернели, точно огонь погас.

У хвоста; на челюсти.

На боку тоже расползалось огромное чёрное пятно, словно остывший уголь.

Ледяной панцирь на плече у Костяного медленно, но верно зарастал; ручища, оторванная чуть ниже плеча, тоже удлинялась – немного, однако вполне заметно…

«Лёд не горит, – подумала Алька. – Никакого костра не хватит, чтобы согреть зиму, отогреть смерть».

И в порыве отчаяния, во внезапном озарении крикнула:

– Эй, ты, Старой Хозяйки названый сын! Не быть тебе больше мешком костей, нарекаю тебя… нарекаю тебя… – Она запнулась, выбирая слово, и тут вспомнила, как зиму провожали в деревнях, как гуляли по весне – с блинами, с песнями. – Нарекаю тебя соломенным чучелом!

Да, это было правильно – так провожали зиму каждый год, когда силы её иссякали.

…Айти щёлкнул хвостом, как бичом – и Костяной отлетел в сторону, словно и впрямь стал лёгким, как соломенная куколка, и вспыхнул весь, с головы до пят, и