Источник - Дмитрий Александрович Билик

меня разве что смутила цепь на его ноге. Нет, я понимаю, что у каждого свои извращения, особенно когда живешь вдали от цивилизации, слышал даже про шибари и аутоасфиксиофилию, пусть сам и не использовал. Но цепь тут каким боком?

А затем все завертелось так быстро, что мой несчастный мозг не успевал обрабатывать поступающую информацию. Началось все с того, что приятное симметричное лицо Миши (аж зависть брала) пошло мелкой рябью. Будто и не лицо было вовсе, а поверхность озера, в которое кто-то бросил камень.

Затем Егерь неожиданно кинулся ко мне, сжав плечи в смертельной хватке. Жалобно звякнула цепь, и этот звук окончательно вывел меня из оцепенения. Я вдруг понял, что передо мной никакой не Егерь, а тот самый жиртрест, который жил у него. Виктор, кажется. Еще неожиданно улетучился флер домашности. Нет, по-прежнему пахло травами и дымом, но совсем обычно, без всякой притягательности.

Между тем хватка жиртреста усиливалась. Я даже не понимал, откуда в этом рыхлом жирном теле столько мощи. Он было потащил меня к дальней стене, но тут, с невероятным трудом, в домик ворвалась Куся. Сделать ей это оказалось сложно, потому что распахнутая дверь по размерам меньше всего подходила для этого статного и половозрелого существа. Однако грифонихе удалось.

Она коршуном накинулась жиртреста, царапая ему руки и попутно мне спину, а нечисть на цепи неожиданно откинула меня в сторону и набросилась на Кусю. Я не знал, откуда в жиртресте столько силы, однако за считанные секунды он повалил грифониху. Выглядел тот мерзко. Глаза округлились, рот с неожиданно острыми зубами криво распахнулся, точно житретста хватил инсульт, а в уголке губ засверкала слюна.

— Отошел! — прогремело с улицы.

Вот теперь я узнал голос Егеря. И сомнений в том, что это именно он, никаких не было. Жиртрест потерял всю свою боевитость и отполз прочь, к торчащему кольцу в стене, как собака, которой хозяин дал под зад сапогом.

Ошарашенная Куся махала крыльями, сбивая со стен и ближайшего стола утварь, и все не могла подняться на ноги.

— Матвей, убери ее, сейчас мне весь дом разворотит, — подал голос Егерь.

Я тяжело встал, чувствуя, как болят плечи. Каким бы ты кощеем ни был, но увесистый тумак всегда вызывает неприятные ощущения. Затем достал артефакт и приблизился к бушующей грифонихе.

— Куся, в Трубку! Куся!

Несчастная не сразу поняла, что от нее требуется. Пришлось даже положить ей на голову руку и мягко погладить. Лишь после этого Куся перестала беспорядочно сбрасывать на пол вещи. А затем и вовсе вняла голосу разума и забралась в Трубку. Правда, я тут же вынес артефакт наружу и выпустил грифониху. Все-таки сидеть взаперти после всего пережитого — это нехилый стресс.

— Дела, — протянул Миша.

Что самое забавное, сказал он это не глядя на устроенный бедлам — разбитые банки, разбросанную крупу, сваленные и растоптанные пучки трав, а на рассматривая приходящую в себя Кусю. Завис он порядочно, на несколько минут, мне даже пришлось прочистить горло, чтобы обратить на себя внимание.

— Привет, Матвей, — повернулся ко мне Егерь и протянул руку. — Ты на чем приехал?

— Долго рассказывать.

— А новгородские все без спроса в дом входят? — с определенной долей ехидства поинтересовался он.

— Да просто… Не знаю, так получилось.

— Жиртресты умеют наводить тень на плетень, уж в этом им не откажешь, — покачал головой Миша. — А когда голодные, еще сильнее становятся. Не знаю уж, как это у них устроено. Вот тебе и «повезло», — заковычил это слово пальцами Егерь, — я тут Витю как раз воспитываю. Ты чего, дурья башка, на рубежника кинулся?

Егерь обернулся на скулящего жирного человека. Хотя никакого не человека вовсе, конечно.

— Отощал, оголодал. А у него там птичка. Ее сразу почувствовал.

— Птичка, — покачал головой Егерь. — Если бы с этой птичкой что случилось, я бы тебя вот этими руками. Да что там, Матвей бы сам и убил. Куда тебе дураку с рубежником тягаться?

Я умолчал о том, что Витя без труда смял мое сопротивление. Хотя, если разобраться, и сопротивления-то особого не было. Скорее, он застал меня врасплох. Смог бы я одолеть жиртреста? Да, наверное, что смог бы, когда пришел в себя. Вот только не поздно ли было бы?

— Хорошо то, что хорошо кончается, — похлопал меня по плечу Егерь. — А на Витю ты не обижайся. Нечисть, что с нее возьмешь. Давай лучше поболтаем по поводу твоей… птички.

Глава 18

Что самое интересное в сложившейся ситуации, Егерь действительно больше не удостоил Виктора и толикой внимания. Хотя тот периодически гремел цепью, тяжело вздыхал (явно жалуясь на свою судьбу) и жалобно косил глаза. Будто бы винился за произошедшее. Что, собственно, довольно скоро и подтвердил Миша.

— Да хватит там скулить, все равно тебе никто не поверит. На, пожуй, только чтобы ни звука.

И бросил жиртресту сухую краюху хлеба, прежде валяющуюся на полу. Ее Виктор схватил с поражающей для своей комплекции прытью. Лично я чувствовал себя довольно неуютно — Егерь ходил по хижине, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка: поднимал мебель, сгребал носком сапога осколки посуды в кучу, разглядывал уцелевшие травы. А я сидел на табурете почти в центре, не зная, куда себя применить.

— Поразительная сволочь, скажу я тебе, — продолжал Миша, будто ничего серьезного и не случилось, а подобная белиберда происходит тут постоянно. — Первое время мне казалось, что его пагубные привычки можно победить, а потом выяснилось, что и не привычки это вовсе…

— А что? — спросил я.

— Природа хиста. Понимаешь, помимо характера, индивидуальных предпочтений и прочей херни, у каждой нечисти есть своя особенность, присущая только этому виду. Особенность, граничащая с зависимостью. Они могут подолгу держаться — месяц, год, два, но когда-нибудь все равно сорвутся. Нечисть есть нечисть. Поэтому чего на нее обижаться.

— Даже высокоранговая? — спросил я, впервые осознав, как хорошо, что рядом не было Юнии. Едва ли ей понравилось бы, что сейчас говорил Егерь.

— Любая. Говорю же, нечисть есть нечисть. Ее человеком не сделаешь. Не мне тебе, конечно, рассказывать, но чудес не бывает. Даже в нашем мире все подчиняется строгим правилам.

— Когда человек не может объяснить определенную природу вещей, он и называет это чудом, — решил поспорить я.

— Ты напоминаешь мне