Светлые века - Йен Р. Маклауд

Маман, которая принялась за дело. Чиркнула спичкой, зажгла маленькую спиртовку. Повеяло чем-то аптечным, когда она начала откупоривать банки и доставать содержимое изящными длинными ложками. Скоро в небольшой реторте забулькал черновато-коричневый сироп. Воздух наполнился восковыми, смолистыми парами; тот самый запах чего-то горелого, резкий и сладкий.

– У тебя нет ни душевных, ни телесных недугов, мой дорогой? – спросила Маман, порхая по комнате. – Сердечко сильное… ну а как же иначе. – Блеснула длинная игла, похожая на шляпную булавку, и Маман помешала ее кончиком в булькающей реторте, а затем поиграла образовавшейся блестящей капелькой над синим спиртовым пламенем, пока та не потемнела. – Несколько сладких зернышек из согретых солнцем тропиков. Что может быть естественнее? Эфир ведь тоже исходит из земли. Он поднимается, растет и цветет. Но мне и не нужно объяснять, мм? Ты-то в курсе, Робби. Однажды расскажешь мне, как все устроено в Брейсбридже. У вас там столько эфира – вы, наверное, летаете, словно призраки-подменыши?

Голуби ворковали за окном.

– На самом деле все просто. У всех нас есть мечты, мм? – Маман достала трубку – длинную, с толстым чубуком, но маленькой чашей. Затем изобразила знак и что-то прошелестела, разыскала в шкафчике коробочку с инкрустацией. Меня как будто потянуло куда-то, давно забытая Отметина на запястье полыхнула болью. Еще до того, как Маман открыла коробочку и наружу хлынула дивотьма, я понял, что там содержится эфир.

– Итак, Робби, ты должен мне сказать, чего желаешь… – Маман покрутила кончиком шляпной булавки в эфире, а потом опустила темную блестящую бусину в крошечную чашу трубки. Шелковая ткань затрепетала, когда она раскурила эту штуковину. Бусина – крошечная черно-белая звездочка – начала пузыриться и вспыхнула. Маман выпустила струю белого дыма с примесью тьмы.

– О, ты бы удивился – хотя я, разумеется, ничему не удивляюсь – просьбам, которые звучат здесь, в доме грез. Вы, мужчины, никогда не стремитесь к очевидным вещам, которые воображает себе каждая молодая женщина, ищущая мужа или клиента. Эти предположения никогда не оказываются правдой – ну, быть может, лишь частью таковой. Но если ты влюблен в какую-нибудь девушку, настоящую или выдуманную, – я могу тебе ее предоставить во всех смыслах, какие ты осмелишься придумать. Или тебе нужны деньги? Комфорт, который дарят красивые вещи? Что-то другое… – Мелькнули тени, когда Маман вновь выпустила дым. – А может, тебя заводит страх? Толика боли в придачу к наслаждению? Я понимаю и такую нужду. Чуть-чуть дерьма, чтобы банкет был слаще, чуть-чуть мочи, добавленной в вино?..

Она снова затянулась.

– Открой рот.

Во взгляде Маман промелькнула невиданная прежде нежность, когда она наклонилась, чтобы прижаться своими губами к моим. У нее был вкус вина, сигарет, маслянистой плоти и сладко-горького дыма, который хлынул в меня. Я ощутил прилив благоденствия, сияние, которое продолжало разрастаться, пока не сделалось настолько сильным, что различие между физической и ментальной радостью исчезло, а вместе с ним и все мое обычное самоощущение, хотя я продолжал осознавать комнату, искрящуюся пыль на ковре и медлительные клубы эфирного дыма, уплывающие через окно мимо опьяненных летом голубей. Гуррр-гуррр. Гуррр-гуррр. И Маман все еще была со мной, разделяя изысканное нисхождение этих невиданных ощущений. Внезапно все сделалось до смешного хрупким. И… чего же я хотел? Чего желал?

Легко, как призрак, я поднялся из кресла и прошел над пламенем спиртовки, а потом – сквозь стену. Все окна в простирающихся по ту сторону, устланных коврами коридорах дома грез были открыты. С Темзы дул свежий ветерок, усмиряя полуденную жару. Густые папоротники покачивались в горшках, будто водоросли. Воздух с мягкой настойчивостью подталкивал меня в спину, пока я плыл сквозь всё новые стены, оклеенные флоковыми обоями. Здание и впрямь оказалось необычным и замысловатым. Я увидел Сола – он сидел на кухне под ловушками для мух, окруженный другими дамами из дома грез, помнившими его малышом, милым развлечением, которое можно было целовать и щекотать, пока оно не выросло в достаточной степени и у него не начал ломаться голос; тогда-то его и выгнали на улицу, чтобы не тревожить клиентов.

Я поплыл дальше, невесомый, словно пух чертополоха, и покинул дом через окно. Зелено-золотистый Лондон купался в теплых лучах раннего летнего полудня. Я смеялся и кружил в восходящих потоках воздуха над машинным домом с его пыхтящими двигателями, я наблюдал за насекомоподобным транспортом и людьми размером с булавочные головки. Чем ближе к Норт-Сентралу, тем монументальнее становились крыши, перемежаясь шпилями и куполами, прохладными впадинами внутренних дворов, и вспыхивала тьмой Халлам-тауэр. Здесь ландшафт был на удивление зеленым, с блистающими как драгоценные камни прудами и хитроумными садами на крышах, и все это располагалось вокруг огромного изумруда неправильной формы – Большого Вестминстерского парка. Я бы с радостью нырнул вниз, чтобы покачаться в кильватерной струе какой-нибудь полосатой коляски или пестрого зонтика, потанцевать с воздушными змеями, парившими над лужайкой, но струящийся воздух Лондона нес меня вверх, пока небо не потемнело и я не начал кувыркаться, потеряв ориентиры. Ветер наверху был холоднее, и по его запаху и настойчивости я понимал, что лечу на север. Подо мной мелькали английские пейзажи, я пытался освободиться, но сила эфира раскинула темные крылья и помчала меня вперед.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

И вот он, Брейсбридж – опять свернулся калачиком в ленивом тепле летнего полусменника. Я увидел, что зольные отвалы только начали свое наступление на Кони-Маунд и старые склады за огородами еще стоят. Снова провалился в прошлое. ШШШ… БУМ! Займища. Сверкающая коричневая река. Серо-зеленые склоны Рейнхарроу, исчерканные руинами и овечьими тропами. Серая полоса Хай-стрит. Черепично-кирпичное пятно Кони-Маунда. И в самом центре – все, что я видел в этом ярком свете, было четким, словно карта или чертеж, воплощение чьей-то промышленной мечты, – «Модингли и Клотсон». Крыши и открытые склады. Распростертые руки подъездных путей и депо. Черный свет пробуждающих бассейнов. Вот Восточный ярус, где работал мой отец, а вон то здание покрупнее, с гордо вознесенными дымовыми трубами, могло быть только Машинным ярусом, под которым далеко внизу, в развороченной земле на Центральном ярусе, все еще сверкали и стучали поршни, даже в полусменник после полудня, когда на отдаленных футбольных полях кричали и бегали, а вдоль речной тропы расстелили пледы для пикника. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Затем что-то каким-то образом изменилось. От всеобщего изумления наступила тишина. Силуэты футболистов замерли. Река как будто перестала течь. Даже солнечный свет застыл. Что-то зарокотало, а потом произошла серия приглушенных мощных взрывов, становившихся все громче раскат за раскатом – как будто накрывшую город гробовую тишину