Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

Он сказал это не язвительно, а устало, будто знал цену каждому отвоёванному сантиметру берега.

Центр опять дрогнул. Хлопнуло, как лодка о борт; из тумана в центр выкатился… колодец. На первый взгляд – чёрный круг воды, поставленный на воду, как зеркало на зеркало. Круг светился серым, будто глубина у него была неглубокой; но оттуда, из круга, поднимались пузырьки, вспухали и лопались, и в каждом на мгновение отражалось чьё‑то лицо. Колодец откатился на метр, на два – и вдруг из него, как из пасти, высунулся язык воды, блестящий, гибкий, и лизнул воздух перед строем.

– Назад! – Сунь Чжоу ударил копьём. Голубой свет прокипел на наконечнике – язык втянулся, как тень в полдень. Но колодец не исчез: он припал, будто нацелился.

– Знак, – негромко сказал Улун, нахмурившись. – Они уже пробуют другой путь.

– Рук не опускаем, – отец Василий переставил фонари ещё ближе к воде, выложил их, как икону в оклад: стык к стыку, свет к свету. Бело‑синие языки огня вытянулись вверх; на мгновение в их внутри отразился квадрат в круге – и круг стал чуть темнее, как облако, что закрывает солнце.

Марина вдыхала, выдыхала. Внутри, где текла река, ранилась тишина. Она слышала собственное сердце и – поверх – далёкий, едва различимый скрип смычка о струну – память о манеже, о репетиционном зале, о первом дне, когда музыка показалась ей как вода. «Не дави, – всплыл голос учителя, – не дави на струну; найди её дыхание – и она за тебя сыграет».

– Дыхание, – шепнула Марина самой себе.

Она не стала рвать поток – только вывернула ладонь, будто подталкивала лодку, на которую не хочешь наступить. Колодец вздохнул и слегка сместился – совсем чуть‑чуть. Воины Сунь Чжоу подхватили движение: шаг в полботинка, щит в полвершка, укол – на ладонь. Всё сдержанно, всё без блеска.

С правого фланга, где камни у самой воды поросли серой щетиной мха, взлетела и снова опала яркая спица – это Лянь Хуа сорвала с пояса тонкую вспомогательную сеть и бросила её на появившийся «язык» воды, как на карпа в тёплом омуте. Сеть легла, и язык застыл, как конфета в целлофане. Лянь Хуа дёрнула на себя, и язык, выпучив тонкое стеклянное «глазко», хрустнул. Внутри хруста прозвенело два ноты: «фа» и «си». Марина вздрогнула – странно, но именно эти две ноты Лиза любила крутить, когда возилась со своими алгоритмами, щёлкая по клавишам, как по каплям дождя.

«Лиза», – сказала в ней река, не словом – образом: светлый зевок окна, тётка-кошка на подоконнике, смех из кухни. Марина едва не провалилась в это окно, но удержалась за собственное имя, как за поручень.

– Марина, – тихо произнёс Улун. Он не отговаривал, он был рядом.

Набережная жила уже в нескольких слоях. На внешнем – туман и вода, атаки и отбой. Внутри – шепот имен, огненные черты, монета-символ. Ещё глубже – ощущение, что город слегка сместился: как будто улицы, дома и люди сдвинулись на толщину волоса, и новое положение – не окончательное.

– Смотри, – позвал Сунь Чжоу. – Вон.

На кромке моста, который упирался бы в небо, если бы день был ясный, появилось движение. Там, на перилах, как вязь, ползло что‑то чёрное, как мокрая лента. «Лента» разделилась на несколько полосок и спустилась к воде, оставляя на чугунных кружевных листьях перил капли, похожие на чернила. Где падали такие капли, металл чернел, вспухал язвами.

– Не пустить на мост, – бросил Улун. – Если возьмут высоту – выйдут из тумана сверху.

– Трое со мной, – Сунь Чжоу подхватил двоих своих и Пашу‑сварщика. Тот взял лом, как древко знамени, и пошёл, оттягивая ногу – старое колено подвывало в ненастье. – Держим круг, – обратился Сунь Чжоу к Марине. – Без нас не падать.

Марина кивнула. Ей нравилось это «держим» – оно связывало.

Переход на мост оказался словно вход в другой зал того же театра. В тумане мост казался длиннее, чем есть, перила – выше, вода – ближе. Чёрные ленты, спустившиеся по перилам, на глазах утолщались, обретали суставы. Их можно было резать – и они резались – но из каждого разреза вырастали худые «пальцы», жадные до человеческой кожи.

– Назад! – Паша рубанул ломом по перилам; железо застонало, как труба в мороз, и лента отдёрнула «руку». Его отбросило к ногам Сунь Чжоу, но встать он успел мгновенно – привычка сварщика не отпускать железо.

Они – там; остальные – здесь. Марина удерживала центр. Бело‑синие фонари отца Василия работали, как швейные стежки: нитка света прошивает ткань тумана туда‑сюда, туда‑сюда. Тамара поднимала упавших, перевязывала; Евгений верёвкой вёл нож, как собаку, и нож слушался. Лянь Хуа держала «скелет» из двух сетей, связывая края, как хирург – краешки кожи.

– Плотнее! – Марина ощутила, как голос реки ломается в ней на два регистра: низкий – широтный, и высокий – остроточный, «смычковый». Она свела их и снова дала ладоням то движение, которое обычно делала смычком по верхней струне: не нажимая, но требуя. Вода откликнулась гибким подводным вибрато: отражения, попавшие под этот «тон», становились как будто обычными – и в этот миг их легче было взять в сеть и подрезать копьями.

С правого фланга вернулся Сунь Чжоу – весь мокрый, на щеке – тонкая чёрная полоска, как линия тушью. За ним – Паша, с отбитым костяшкой, но со смеющимися глазами. На перилах осталась пара чернеющих пятен – металл под ними был как после пожара.

– Держится, – коротко бросил Сунь Чжоу. – Но они нащупывают верх.

– И низ, – добавил отец Василий, кивая на воду у ног. Там снова собиралась тонкая лужа. Он опустил крест: тень креста легла на лужу угольной палочкой, и в этой тени лужа зашипела, как масло на сковороде, попятилась и распалась.

– Три линии, – произнесла Марина, чувствуя, как мысль складывается сама: верх – мост; середина – берег; низ – вода у ног. – И четвёртая – внутренняя. Они будут заходить в головы.

– Уже заходят, – отозвался Улун и посмотрел на неё – не в глаза, а глубже. – Ты слышала музыку?

– Слышала, – призналась Марина. – Две ноты.

– Они любят повторять простое, – сказал он. – Повтор ставит печать.

Она поняла: нельзя дать себе повторять одно и то же – движение, жест, мысль. Иначе враг войдёт через привычку, как вода – в трещину.

Туман впервые «улыбнулся» – лёгкой волной, как при ветре. Из его середины выплыл «камень»: тёмная громада, без лица и формы, но с дыханием. Вокруг неё туман втягивался внутрь, как