Замечательный предел - Макс Фрай

– Погода сегодня хорошая, – Альгис Косински говорит по-литовски, потому что на пульте литовские надписи. «Значит, я на литовском радио, – думает он. – И кстати, понятно же, почему я гнал про Чёрную Руку по-русски: эту страшилку я впервые услышал в детстве от друга Лёшки, который жил в нашем доме на втором этаже. На самом деле даже хорошо получилось, красивое напоминание, что языков в нашем городе ненамного меньше, чем жителей, но все всегда понимают всех».

– Изумительная погода, – повторяет Альгис Косински. – Даже не верится, что формально ещё зима. Не удивлюсь, если на газонах Бернардинского парка уже цветут маргаритки; кстати, надо будет проверить по дороге домой.

Его голос звенит от потаённого торжества, потому что он наконец-то вспомнил, как тут всё на этом чёртовом пульте устроено, в каком порядке идут композиции, заранее подготовленные для эфира, и как этим хаосом управлять.

– Ну, так уже вполне можно жить, нормально всё будет, я справлюсь, – думает Альгис Косински, а вслух говорит:

– В честь хорошей погоды и маргариток – Folknery[2]! Чтобы наша ранняя весна поняла, что она не такая уж ранняя, раз пришла, так пусть остаётся до самого лета, чего туда-сюда бегать. Vesna krasna!

Эта Vesna krasna, к сожалению, очень короткая, всего две с половиной минуты, но Альгис Косински всё равно успевает задремать, провалиться в тёплую тьму, проспать, если верить ощущениям, вечность и проснуться от непривычно острого счастья: я в прямом эфире! На радио! Я тут работаю! Как же мне повезло!

– Я с детства мечтал работать на радио, – говорит вслух Альгис Косински, бессменный ведущий вечерних эфиров. Он сам не заметил, как перешёл на польский, потому что до школы жил у польской бабушки Ядзи, Ядвиги, они вместе слушали радио, и бабушка Ядзя, за день уставшая от его болтовни, смеялась: вот куда тебя отдать надо, всех бы вусмерть заговорил.

– То есть, – признаётся Альгис Косински, – сначала об этом мечтала только бабушка Ядзя. Но я подумал и согласился: отличная работа, хочу. Главное, я же теперь могу крутить свою любимую музыку всему городу сразу. Это проще, чем бегать за каждым из вас в отдельности, хватать за рукав и требовать: «Ты только послушай!» Кнопку нажал, и привет.

Альгис Косински смеётся так заразительно, что невозможно не рассмеяться за компанию с ним. И нажимает кнопку. И исчезает. В смысле, засыпает так крепко, что не слышит даже первых аккордов, никогда теперь не узнает, что он поставил (но мы-то знаем: «Ride the wild wind» Queen).

– Только что, – говорит, проснувшись, Альгис Косински, уже по-литовски, потому что мультикультурность мультикультурностью, а всё-таки он на литовском радио ведёт эфир. – Вот буквально только что, – повторяет он, – пока вы слушали музыку, я уснул. Не представляю, как так получилось, но факт остаётся фактом. А когда проснулся, вообще ничего не понял. Где я, что происходит, кто я такой? Но знал, что я счастлив… нет, я не знал, я был. Я ничего не знаю, я счастлив, я – счастье. Пусть вам Айвёр[3] споёт, как она заблудилась в тумане. Кто блуждал в тумане, нас с Айвёр поймёт.

– Волки и стрелы, холмы и цикады, папоротники и осьминоги бегут и поют, и ликуют, и кружатся, кружатся, и всегда, и прилив, – говорит, не просыпаясь, Альгис Косински на неизвестном ему самому языке; во сне ему кажется, что его слова полны глубочайшего смысла, хотя, с точки зрения бодрствующего человека, это полная ерунда.

* * *

• Что мы знаем о радио?

Что это способ передачи звуков и знаков (в том числе свыше, судьбы и богов) на расстояние – без проводов и кабелей, посредством радиоволн.

• Что мы знаем о радио?

Что это важный канал для получения новостей и другой информации. Особенно другой информации! Чего только некоторые приёмники время от времени не принимают. И невозмутимо преобразуют в (предположим, условно) понятный нам звуковой сигнал.

• Что мы знаем о радио?

Что слово «радио» происходит от латинского «radio» – «излучать во все стороны», что «radius» – это «луч». Что всякий луч имеет начало и не имеет конца (финала), луч устремлён в бесконечность, как всё живое, он – вечный путь.

Вильнюс, январь 2022

Самуил (Шала Хан) иногда приходит в «Крепость» один, без компании. Не потому, что друзья очень заняты (они-то, может, и заняты, но Самуил об этом не знает, он их не спросил). Ему нравится заходить сюда, как в любимые бары Лейна – вечером, на час-полтора, без долгих сборов и разговоров, кто готов, а кого надо ждать. Не по делу, а просто для удовольствия, потому что соскучился по обстановке, здешним напиткам и бутербродам, знакомым лицам и голосам. А что «Крепость» не за ближайшим углом, а в потусторонней реальности, так подобное обстоятельство не препятствие для Ловца.

Был конец января, Рождество давно миновало, а за ним усвистел Новый год, но Самуил явился в «Крепость» как Санта-Клаус с туго набитым мешком. Дана с Артуром и вся остальная компания прочно заняли в его сердце место дополнительных любимых племянников, которых при каждой встрече обязательно надо чем-нибудь угощать. Главное – приносить гостинцы без этикеток, фирменных упаковок и других свидетельств бытия иной (невозможной!) реальности, чтобы друзьям из ТХ-19 не перестали казаться смешными шутки про марсиан. Сласти из домашних пекарен, фермерский сыр, завёрнутый в простую бумагу, фрукты, вино на разлив. А однажды он припёр в «Крепость» целый ящик разноцветных стаканов из портового бара «Булочка»; этот бар – последний осколок былых времён, когда ещё соблюдалось правило: чем умильней выглядит вывеска, тем ужасней за ней притон. Но Шала Хан (Самуил), если что, не добыл те стаканы по старинной традиции, в драке с хозяйкой один на один, просто она обновила посуду и раздавала старую всем, кто согласен немедленно её унести.

А сегодня у Самуила был с собой полный мешок сладких яблок из пригорода, так называемых «зимних», хотя они не обязательно созревают зимой. В Лейне зима наступает, когда захочет, а этим яблокам для достижения полной спелости в любую погоду нужно оставаться на ветках примерно полторы сотни дней. Поэтому в самые длинные годы урожай собирают второй или третьей осенью, а в короткие, вроде минувшего – аж следующей весной.

– Боже, – ахнула