Светлые века - Йен Р. Маклауд

href="ch2.xhtml#id3" class="a">[4] набухают… Одновременно прикрепляясь к гладким…

Я слушал, искренне поглощенный звучанием этих длинных, красивых, витиеватых выражений, демонстрирующих, что взрослые жители Брейсбриджа – не говоря уже о моих собственных родителях – совершают ритуалы куда более экзотичные, чем я мог себе вообразить. Аннализа чуть запыхалась; ее высокий голос звучал с особенным, личным выговором, не свойственным конкретному времени или месту.

– И, разумеется, зигота…

Пока Аннализа говорила, подставив лицо солнечным лучам подле фонтана, чьи взметнувшиеся и застывшие струи искрились, тускло-белая бретелька платья соскользнула с ее плеча. Ее кожа, с виду почти чистая, была покрыта золотистыми волосками. Аннализа замолчала. Устремила на меня долгий взгляд, потом моргнула и резким жестом поправила бретельку. Вскочила и пошла через сад на склоне, к тому месту, где за искореженными перилами простирался крутой спуск. Я поспешил вниз следом за ней, хватаясь за ветки и прыгая с камня на корень.

– Так было не всегда, – провозгласила Аннализа, когда я с шумом ее догнал. – Раньше здесь жило множество людей. Вероятно, побольше, чем в Брейсбридже…

И действительно, ниже особняка на берегу реки когда-то располагалась деревня, которая теперь наполовину утонула в машинном льду: бугристые крыши просели или провалились, двери и окна заволокло кристаллами, дорожки покрылись волнами пены. У нас под ногами хрустело и позвякивало. Мы поднялись к руинам церкви, чей шпиль обвалился и лежал среди перекошенных надгробий – этакий длинный хвост, покрытый кристаллической коркой, словно блестящей чешуей. Здесь оказалось холоднее и темнее, уже ощущались первые признаки зимы. Но будет славно, решил я, внезапно заглянув в будущее, пока Аннализа перелезала через останки церковной стены, мельком демонстрируя белые бедра, если Брейсбридж однажды станет таким же – застывшим во времени, изукрашенным машинным льдом.

– Ты ведь не боишься? – спросила она меня.

– Нет. Конечно нет. С какой стати?

У подножия прибрежного склона, недалеко от реки, кристаллы вздымались, образуя причудливые завитки и выступы, а также хрупкие преграды, которые росли от края земли, как прихваченные морозом водоросли, и вода пробивалась через них с шипением. Мы подошли к неподвижному водяному колесу старой мельницы, которое все еще выступало из застывших шлюзовых вод. Пробрались через разрушенные балки в потрескивающую топь, которая окружала мельницу, то и дело поглядывая на сланцевую кровлю и умолкшее колесо. Если бы не лежащий всюду причудливый иней, пейзаж был весьма похож на те места на Рейнхарроу, где попадались старые эфирные двигатели. Слоевища древних водорослей, заточенных в стеклянистой воде, развертывались веерами, плотными, непроницаемо черными волнами. Здесь ощущался гнет минувшего. В период Второго индустриального века, когда эта мельница процветала, эфир еще можно было добывать из верхних слоев земли и двигатели в основном устанавливали на виду, как и в любом другом производственном процессе. На протяжении восьми-девяти десятков лет деревни вроде этой бурно развивались, прирастали камень за камнем и крыша за крышей, хоронили мертвецов и растили младенцев, пока не оказалось, что все эти поселения слишком отдаленные, чтобы до них можно было добраться по новым железным дорогам, и находятся чересчур высоко, чтобы их охватила сеть каналов. А потом залежи эфира начали истощаться. Какое-то время водяное колесо еще вращалось, пока молодежь покидала деревню, отправляясь зарабатывать себе на жизнь в большие города, Шеффилд и Престон, а гильдейцы изо всех сил старались поддерживать устаревшую машинерию в рабочем состоянии, используя все больше добытого эфира, оставляя все меньше для продажи.

Мы пошли обратно – вверх по склону, сквозь заросли, карабкаясь через шуршащие наплывы кристаллов; потом миновали деревню и в конце концов вернулись в сверкающий сад при особняке. Когда я смотрел на него с такого ракурса, стоя у застывшей пены фонтана, размеры дома и масштаб разрушений поражали еще сильнее. Мы побрели внутрь, где в сгущающихся сумерках принялись без удовольствия кататься по полу и ударять в гонг в пустых коридорах – сбивать наросшие сталактиты, которые исчезали с тихим шорохом осыпающейся стеклянной крошки. Аннализа провела меня по жутковатым коридорам в большую полутемную комнату. Ее окна заволокло машинным льдом, и тот скудный свет, который они пропускали, озарял единственный предмет обстановки, настолько побелевший и бесформенный, что мне на миг показалось, будто он целиком состоит изо льда. Но когда Аннализа взялась за крышку фортепиано, та поддалась легко и таившиеся под нею клавиши оказались неповрежденными.

– Ты умеешь играть? – спросил я.

Она ответила россыпью нот.

– Скажи, Роберт… – Еще ноты. – На что похож Брейсбридж?

Я облизнул губы. С чего начать? Как закончить?

– Ну… Там есть такой звук, такое ощущение. В смысле, от эфирных двигателей. И мы живем в доме, который стоит в ряду таких же домов. Их много, этих рядов… Моя мать… то есть мой отец, он…

Опять зазвучало фортепиано.

– Я имею в виду, каким его видишь ты?

Я призадумался. В комнате стало тихо.

– Э-э… – Я пожал плечами.

– Ты бы предпочел остаться здесь, с Мисси? – Аннализа превратилась в смутный силуэт. Как будто исчезла. Стала тенью, которая продолжала таять. – Ты бы предпочел стать мной?

– Аннализа, я ведь даже не знаю, кто ты.

Она усмехнулась. Тихо и горько, не очень-то весело – так мог бы усмехнуться кто-то гораздо старше. Ее пальцы вновь погладили клавиши. От потревоженных струн взметнулась искрящаяся пыль.

– На самом деле я очень рад, что оказался здесь, – сказал я.

– М-м-м… – Аннализа что-то напевала себе под нос, едва ли слушая.

– Теперь я знаю, что такие, как ты, не всегда попадают в Норталлертон.

Она с грохотом захлопнула крышку.

– Кажется, тебе пора вернуться к маме.

Я поспешил следом за Аннализой по коридорам и лестницам. В кабинете мистрис Саммертон растения были задрапированы тяжелым табачным дымом. Похоже, моя мать и хозяйка особняка уже давно сидели молча.

– Нам действительно пора идти. – Моя мать медленно поднялась из кресла. По блестящим дорожкам на щеках я понял, что она плакала. – Видите ли, скоро последний поезд…

– Конечно, конечно… – мистрис Саммертон тоже встала, улыбаясь и сверкая очками, и нас с мамой вывели из комнаты обратно в просторный главный коридор, где машинный лед, тускло светящийся изнутри, все еще мерцал и искрился в дверных проемах. Я поискал взглядом Аннализу, но она уже исчезла.

Две женщины – моя сутулая мать и маленькая мистрис Саммертон, такая же странная и живая, как сам дом, – посмотрели друг на друга с расстояния, обусловленного их совершенно непохожими жизнями. Затем мистрис Саммертон совершила поступок, который в те времена холодной сдержанности был редким даже среди членов одной семьи: она шагнула вперед и обняла мою мать тонкими смуглыми руками. В каком-то смысле я