Замечательный предел - Макс Фрай

– Но оно же и правда уже получилось, – заметила Надя. – Мы с тобой тут сидим. Едим уху и слушаем здешнюю музыку. Это действительно происходит. Не мерещится. Меня не обманешь! Что-что, а реальность от наваждения я точно могу отличить. Может, оно теперь так навсегда и останется?

– Нет, – сказал Лех, – навсегда не останется. Так быстро, к сожалению, не делаются дела. Но прямо сейчас мы вполне убедительно есть, вместе с ухой и музыкой, ты права. Это настолько больше, чем я мог надеяться, что голова идёт кругом. Дурацкая голова! Кстати, у вас на Марсе взрослые люди плачут? Считается, это нормально? Ты не подумаешь, что я придурок, который не держит себя в руках?

Надя рассмеялась:

– У нас на Марсе ревут все, кто хочет. Слёзы – естественная человеческая реакция на потрясение, ничего особенного в этом нет. Но, кстати, в Грас-Кане, где я родилась, люди плачут довольно редко. Не потому, что это не принято. Просто все слишком спокойные и беспечные, неподходящая для потрясений атмосфера у нас. Поэтому в Грас-Кане считают, что, если кто-то заплакал, он, скорее всего, художник. В смысле не обязательно что-то рисует, а просто тонкая артистическая душа. Это вызывает невольное восхищение. Поэтому, если ты сейчас заревёшь, мне крышка. Я и так уже по уши в тебя влюблена.

* * *

Имре сначала просто играл, не задаваясь вопросом, что происходит, где он и кто он, так был захвачен игрой. Но когда в лицо брызнул дождь, Имре подумал: ну теперь-то я точно не сплю. Хотя обстановка вокруг какая-то странная. Я же явно не на сцене стою. А на улице… нет, не на улице. Матерь божья, да я на крыше! Зачем я залез на крышу? Я ж высоты боюсь.

Имре помнил, что обычно боится даже залезать на стремянку; ну как боится, просто буквально в двух метрах от пола у него ощутимо немеют ноги и кружится голова. Однако сейчас он не чувствовал ни страха, ни головокружения. Только сильное удивление: что я вообще тут делаю? Как я сюда попал? Но играть удивление не мешало. Не отвлекало. Удивление было отдельно от Имре и музыки, просто висело в дальнем углу его внутреннего пространства, как яркий плакат на стене.

Ладно, – сказал себе Имре, – по крайней мере, нормально играю. Не как в этих снах кошмарных, а как всегда наяву. А почему я оказался на крыше, вспомню, когда доиграю. И над собой, рассеянным, посмеюсь.

На всякий случай Имре решил чуть-чуть отступить назад и отвернуться от улицы, чтобы вниз не смотреть. С этой дурацкой башкой никогда не знаешь, сейчас всё нормально, а потом возьмёт и закружится, ну её в пень. Повернулся совсем немного, вполоборота, увидел Милоша, Асту и Мулукена. Ну и всё наконец-то сразу встало на место в его голове.

Вспомнил, как в прошлую пятницу позвонил Мулукен, орал так, что телефонную трубку пришлось держать в полуметре от уха: «Имрушка! Ты никуда не уехал? Ну слава богу. Шикарная новость: у нас снова будет „Осенний Огонь“!»

Вспомнил, как в прошлую пятницу Аста спросила: «Хочешь чуть-чуть заработать? У нас тут один испанец устраивает перформанс, людей не хватает, очень нужны трубачи. Есть совсем простые партии, даже ты справишься. Договорились? Тогда послезавтра в десять на репетицию приходи». Насчёт «простых партий» было довольно обидно, но он согласился, деньги всегда нужны.

Вспомнил, как Милош (которого нет и не было, Имре сам его в детстве придумал, у многих детей есть свой Милош, то есть не обязательно именно Милош, а какой-нибудь вымышленный друг) ему недавно приснился, а может, пришёл наяву, доехал в шестом троллейбусе до Таурагну, поднялся пешком на пятый этаж панельного дома, долго стучал, потому что звонок не работает, сказал: «Привет, дорогой, скоро вместе сыграем, ты только дождись, я тебя позову».

* * *

По дороге Митя не умолкая рассказывал – в основном про кофейню. Что клиентов сейчас очень мало, хорошо, что в наше время зарабатывать деньги не обязательно, вот лет сто назад, – ухмылялся Митя, – я бы точно увяз в долгах. Что обжарщики стали работать гораздо лучше, и захочешь, не придерёшься, иногда открываешь пачку и прямо даже пугаешься: это что, я не заметил, как помер, и оказался в кофейном раю? Что от скуки придумал ягодный капучино – без молока, с вареньем, его взбиваешь, получается пенка, круче всего брать варенье из чёрной смородины, это отвал башки. Что слишком часто ломается радио, то работает, то не работает; главное, непонятно, это только с приёмником или в принципе с радиосвязью беда. Что иногда за окном кофейни появляются незнакомые улицы, это необъяснимо, но здорово, как будто показывают кино. Что жизнь в последнее время стала странная, зато больше не страшная, то ли я просто привык, то ли действительно всё у нас хорошо.

Томас слушал Митю, а сам ничего не рассказывал, хотя его натурально разрывало от новостей. Но ему почему-то казалось, что чем меньше он скажет, тем дольше они не расстанутся; сам понимал, что это не может быть правдой, время с Митей не может зависеть от количества сказанных слов, но всё равно на всякий случай помалкивал, благо Митя его ни о чём и не спрашивал. Может, знать ничего не хотел о реальности, в которой ему не было места, а может, просто так намолчался за прошедшую вечность, что больше не мог терпеть.

– Ты слышишь? – спросил его Митя, когда они вошли в Старый город через Святые Ворота, от которых до филармонии идти буквально минуты три. – Мне же не кажется? Это колокола так безумно трезвонят?

– По-моему, не безумно, – ответил Томас. – Отлично они звонят.

– На самом деле мне тоже нравится, – легко согласился Митя. – Вместе с трубами здорово получается. Просто странно! Раньше на «Осеннем Огне» никогда так не делали. Не звонили в колокола.

Томас молча кивнул и ускорил шаг. Больше всего на свете он хотел успеть увидеть площадь у филармонии, музыкантов, толпу, которая там собралась, хотя в толпу он совершенно не верил, откуда могла бы здесь взяться толпе.

Толпа не толпа, но на площади оказалось довольно людно. Впрочем, музыкантов там не было. Хотя трубы звучали. И по-прежнему звонили колокола.

– Так музыканты на крышах! И на балконах! – воскликнул Митя. – Смотри туда!

Томас задрал голову и сперва ощутил на лице холодые капли дождя, а потом увидел наверху музыкантов с трубами. Выглядело довольно рискованно, один толстяк с трубой совсем