Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

В воздухе повисла тишина, нарушаемая лишь лёгким потрескиванием фитиля лампы. Максим медленно кивнул.

– Мы возьмёмся за это.

Посредник чуть склонил голову.

– Хорошо. Но помните: дно Хэй Лун Цзяна – не просто вода. Там живёт его память, и она не всегда дружелюбна к тем, кто её тревожит.

Они вышли от Чжоу Ляна в ночь. Улицы были почти пусты, лишь изредка мимо проходили фигуры в длинных плащах, а с мостов тянуло влажным холодом. Кулон в руке Марины стал тяжёлым, как камень, и казалось, что его поверхность чуть влажная – будто он уже чувствует близость реки.

– Он нас использует, – сказала она, глядя на Максима.

– Конечно, – тот даже не стал отрицать. – Но и мы используем его. Здесь так и выживают.

– Что за камень он хочет?

– Драконья Звезда. Легенда говорит, что, когда Хэй Лун разделил свой дух между водой и камнем, этот осколок впитал его ясное зрение. Тот, кто владеет камнем, видит не только настоящее, но и то, что ещё не случилось.

Марина замерла.

– Если он получит этот камень…

– Он сможет торговать не только информацией, но и будущим, – Максим посмотрел на неё. – Потому я думаю, что мы должны быть осторожны с тем, что отдаём. Возможно, нам стоит взять камень… но не отдавать его.

Марина почувствовала, как кулон снова пульсировал, теперь – в такт далёкому плеску воды. И она поняла, что этот путь к дочери только начинается, а река Чёрного Дракона уже вплела её в свои древние и опасные игры.

Глава 8. Под тенью Чёрного Дракона

Ночь в Зеркальном Хабаровске стояла недвижимой, как чернильная заливка на рисовой бумаге. Луна висела низко – ровная, белая, чуть мутная, будто на неё положили тонкий слой нефритовой пыли. Город за спиной был слышен только тайным дыханием – редкими ударами рельсов далеко на сортировочной, поздним гулом лифта в соседнем доме и стрекотом электричества в проводах. Но главное звучание принадлежало реке. Хэй Лун Цзян гудела на самой низкой ноте, туго, как натянутый канат, – этот гул пронизывал доски набережной, кожаные подошвы, зубы, и казалось, что сама кровь меняет ход, подстраиваясь под древний ритм.

Марина стояла на бетонной кромке и щурилась на воду. Лицо щипало от прохладного влажного воздуха, пальцы на руках стали шершавыми от соли и ветра – хотя ветра не было. Запах реки был густой, терпкий – мокрые водоросли, железо, глина и что‑то сладковатое, неоднозначное, напоминающее растворённый в воде ладан. Она с усилием разжала ладонь: в ней лежал кулон – небольшой камушек, будто выщербленный из зелёного стекла, но изнутри просвечивал живой свет. С тех пор, как Лиза позвонила и исчезла, камень то затихал, то вибрировал – как память о голосе, как пульс.

Шаги Максима прозвучали бесшумно, но её кожа заметила их раньше слуха: воздух зашелестел тканью. Он приблизился и поставил на перила длинный свёрток, перевязанный красной шелковой тесьмой с узлом «бао». В тусклом свете фонаря его лицо показалось Марине выточенным из серого камня – спокойное, собранное, а взгляд – внимательный, как у врача у операционного стола. На секунду в зрачках мелькнул отблеск воды, и она вспомнила, как на берегу он назвал своё истинное имя – Улун. Максим Логинов – только оболочка для того, кто умеет разговаривать с рекой.

– Пора, – сказал он негромко, и это слово будто упало на гладь и ушло вниз, оставив круги.

– Мы просто… спустимся в воду? – Марина попыталась придать голосу лёгкость, но чуть охрипла; язык стал сухим, как кость.

– Не просто, – он развернул свёрток. – И не туда, где плавают лодки.

На тёмной ткани лежал шнур из чёрной конопли с вплетёнными нитками шёлка – красного и серебряного. Узлы были завязаны так, что образовывали связку иероглифов – вытянутые штрихи, крюки, точки, знакомые и чужие. Марина не знала китайского, но она слышала, как верёвка «дышит»: на вдохе чуть теплеет, на выдохе отдает прохладой.

– «Нить возвращения», – объяснил Максим. – Узлы – как следы на снегу. Развяжешь не тот – пропадёшь в стороне, где снег всегда новый.

Они пошли вдоль ряда каменных львов – сы и фу, – чьи пасти были приоткрыты, как у певцов перед первым звуком. На лапах у некоторых сидели каменные детёныши, у одного под когтями – шар, испещрённый сеткой линий. У третьего, у самого кромки, на морде пролегла свежая трещина. Из неё сочилась вода – не струйкой, а как бы дыханием: то выступала, то исчезала, оставляя на камне темнеющее пятно.

– Они держат вход, – шепнул Максим. – Через них течёт только то, что нужно воде.

– А мы – «то, что нужно»? – Марина постаралась улыбнуться.

– Сегодня – да, – коротко ответил он, и это звучало не столько как утешение, сколько как решение.

Пристань показалась неожиданно – низкая, деревянная, с навесом, на котором был выжжен узор восьми триграмм: Цянь, Кунь, Ли, Кань… Марина не знала их имён, но пальцы угадали в рисунке порядок, будто, когда‑то уже проводили по ним в темноте. Под навесом – лодка, выдолбленная из цельного ствола лиственницы, гладкая, как кость. Нос украшала резная голова дракона: не грозная, а внимательная, с закрытой пастью и длинными усами, спадающими в воду. Глаза – два тёмных овальных кусочка нефрита – поймали в себя луны и теперь тихо светились.

Внутри лежала широкая корзина. Запах от неё был смешанный: сушёные водоросли, липкий аромат лотоса, тонкая горчинка полыни. Максим наклонился, коснулся пальцами коричневых полосок трав – и в воздух поднялся неплотное облачко пыли.

– Это для обряда? – спросила Марина.

– Да. Лотос – чтобы вода узнала нас как своих. Полынь – чтобы те, кто не имеет тела, не почувствовали запах плоти. А это, – он поднял узкую красную ленту, – для узлов, что не развязываются.

Он сел в лодку легко, как человек, который умеет переносить собственный вес без шороха. Марина шагнула за ним – доски под ногами хрустнули влажной древесиной, лодка покачнулась и тут же стала неподвижной, как если бы вошла в паз. Максим оттолкнулся, и вода, не показав сопротивления, сама приняла их на гладь.

Лодка скользила к середине реки, и мир вокруг становился плотнее. Звук города утихал, лунный свет сгущался, словно переходил с воздуха на воду. Плечи Марины покрывала мелкая влага – не туман, а тонкие, как пыль, брызги, которые почему‑то не стекали, а будто впивались в ткань и в кожу,